Корона на голове сияла, как и прежде, — будто внутри горела голубая лампочка.
Запись двенадцатая
ТРУДНОЕ СЛОВО «ГОРОХ»
Если честно… Если совсем честно, то мне папины книжки не нравятся. Ксюша — та считает папу лучшим писателем в мире, всем рассказывает о нем, а я — ни слова никому. Но в классе все равно знают. Из-за Полины. Ни с того ни с сего ляпает на уроке:
— Над чем работает твой отец?
Я пожимаю плечами.
— Пишет что-то… — валяю, как говорит мама, дурочку.
Очки у Полины вспыхивают.
— Родная дочь, а не интересуется творческой деятельностью отца!
Сама она интересуется. Правда, не как родная дочь, а как преподаватель литературы.
Предмет свой она любит. Так увлекается, что забывает про время, и звонок застает ее врасплох, поэтому после ее уроков перемены у нас почти не бывает. Сидим смирненько, ждем, пока закончит. Мы ведь понимаем, что она жертвует ради нас личным временем. А она думает — не понимаем.
— У меня тоже семья, — растолковывает нам Полина, — тоже дети. Я ведь не только педагог, не только ваш классный руководитель, но еще и мать и жена… — Как со взрослыми разговаривает с нами. Мы видим это, а она думает — не видим. — Как со взрослыми, — объясняет, — говорю с вами. И мне радостно наблюдать, как постепенно преображаются ваши глаза. В них мысль появляется. В них светится сознание долга. Ум и высокое человеческое достоинство. Это ли не лучшая награда учителю?
Я ставлю перед собой портфель и гляжусь в его никелированный замок, как в зеркальце. Изображение в нем, конечно, маленькое и искаженное, но, если приблизить лицо, можно разглядеть кое-что. Например, глаз. Вот зрачок, вот ресницы. Но, сколько ни гляжу, ни ума, ни сознания долга не замечаю.
— Соколова! — слышу вдруг и вскидываю голову. — Если тебе так уж хочется понюхать портфель, то, по-моему, лучше сделать это дома.
Класс смеется. Полина улыбается, счастливая, и очки ее счастливо блестят, и рука, тоже счастливая, гордо так поправляет их. Это ее любимый метод воспитания — опозорить при всех. Она называет его «выставить на коллектив».
Больше всего досталось Лене Потапенковой — за то, что редиской на рынке торговала. Не столько, впрочем, Лену «выставила на коллектив», сколько ее мать перед другими родителями. На собрании. Но мать не «выставилась». «Для меня, — заявила, — это новость», — хотя сама же пучки вязала.
Лена защищала ее. «Она взрослая, ей стыднее, чем мне. И на работу напишут…»
На другой день весь класс знал про рынок. «Почем редиска?» — дразнили. Лена краснела и жалко так улыбалась.
— А ничего? — спросила, когда подошли к моему дому.
Я сделала вид, что не поняла.
— Что ничего?
— Они ведь знают. Твоя мама была на собрании.
— Про редиску, что ли? Знают. Ну и что! Папа в детстве кизилом торговал…
Он сам рассказывал мне об этом. Вообще про детство. Очень нравится ему вспоминать прошлое, но зачем-то притворяется, будто делает это из педагогических целей. Ребенок, дескать, должен знать, как трудно жилось когда-то.
Я согласна: трудно. Зато веселее, чем теперь. Абрикосы воровали в саду. На баштан лазили… И никто не «выставлял на коллектив» — ни их самих, ни их письменные работы.
Одно мое сочинение тоже было «выставлено». Про «Евгения Онегина». Татьяна — та мне нравится, очень, а вот Онегин, по-моему, просто дурак. «Вы ко мне писали… Не отпирайтесь». Какому нормальному человеку придет в голову, что девушка, собственной рукой написав письмо, будет отнекиваться от него? А эта его привычка гонять с утра с самим собой бильярдные шары?
Полина мое сочинение зачитала вслух с начала до конца. Но с паузами. Закатывала под очками глаза, ужасаясь. «Вот, — повторяла, — наглядный пример неправильного, неграмотного прочтения классики».
Грамотному прочтению она учила нас с четвертого класса. Как? А вот так: из каждого произведения, которое мы проходили, надо было выбрать двадцать трудных слов. Эти слова записывались в специальный словарик. Потом она вызывала к доске и, листая словарик, просила написать то одно, то другое слово. Дураков искала! Никто по-настоящему трудных слов в словарик не заносил. Что-нибудь вроде: «усердие», «карета», «жемчужина», «воспитанный» и так далее. Витя же Липницкий умудрился записать слово «горох».