ЭЛЬЗА
В вахтенном журнале дозорного катера, которым командует лейтенант Касьянов, есть короткая запись:
«Задержан моторно-парусный бот, нарушивший государственную границу у о. Кривого».
Вахтенный журнал немногословен. Он не откроет ни национальности непрошенных посетителей, ни цели их вторжения. Судя по тому, как изогнулась в одном месте последняя строка, можно предположить, что море было в тот день неласковое. Впрочем, об этом имеется пометка — «волнение до 9 баллов». К тому же у острова Кривого мелко, а на мелководье известно, какая волна, — частая, злая, не качает, а колотит, подбрасывает, душу вытрясти хочет. Новичок в такую погоду не вывел бы как следует и двух слов. Заметьте ещё, что рука лейтенанта Касьянова, державшая перо, закоченела от холода и всё на нём промокло до нитки.
Хотя Касьянов и называет себя в шутку самым молодым лейтенантом в дивизионе, — ему уже за сорок. В офицеры его произвели недавно, в мае — из уважения к его долгой мичманской службе и опытности.
Если верить матросу Стаху, командир заранее предвидел встречу с нарушителями. Но Стах — здоровенный горец с Карпат — большой фантазёр. Просто-напросто Касьянов приказал усилить наблюдение, а это необходимо в ненастную пору. Стаху, стоявшему на носу, лейтенант сказал:
— Видишь, как «два рыбака» подпоясались.
«Два рыбака» — это две острые скалы, торчащие из воды у входа в бухту. С утра их стянуло белыми кушаками пены. Кушаки эти становились шире и поднимались выше, потому что ветер, набирая силу, гнал воды в бухту.
Были и другие приметы надвигавшегося шторма. Солнце всё реже показывалось среди туч, стремительно набегавших с севера. Очертания туч делались резче. Когда солнце скрывалось, синие лужицы, заброшенные волной на песчаный берег бухты, чернели и как будто проваливались, сгустки водорослей на песке теряли свой тёмнозелёный цвет, казались коричневыми и будто острее пахли плесенью и горькой морской солью.
К полудню вода в бухте поднялась настолько, что труба «Меридиана» — госпитального судна, потопленного в начале войны фашистскими бомбами, — погрузилась вся и только мачта возвышалась над поверхностью.
Вокруг затонувшего судна кипели буруны, каруселью кружились воронки. Рыбачьи ладьи обходили его. Перегоняя их, нёсся пограничный катер, посланный с базы для усиления дозора. Стах с удивлением смотрел на отважных людей в ладьях. Идти на промысел в такой скорлупке!
Он ни за что бы не решился. Плыть на катере — это другое дело. Тут всё уже стало родным и понятным после трёх месяцев службы, а потому и надёжным. И лейтенант Касьянов тут — командир, особенно заботливый к Стаху, помогающий ему уразуметь сложный язык моря и искусство охраны невидимой морской границы.
В первый свой рейс Стах долго всматривался в волны, стараясь разглядеть её и запомнить. Нет, никаких признаков рубежа! Ничего! Товарищи посмеивались над ним, но он не мог отвести глаз. Должно быть хоть что-нибудь! Ему объяснили — линия границы определяется здесь только астрономическим счислением. Там, дальше на запад, точно такое же море, — свинцово-серое, беспокойное. Умом он понимал это, но чувствовал иначе. Нет, разница всё-таки есть. Оттуда веяло чем-то безотрадным, чужим. Дали, открывавшиеся там, не манили к себе. «Даже чайки не летят туда, — подумалось Стаху. — Кричат и жмутся к кораблю».
— Я первый раз увидел границу лет двадцать назад, — рассказал Стаху лейтенант. — Сухопутную. Обыкновенная канавка в лесу.
Затаив дыхание, стоял Касьянов у этой разделявшей два мира канавки. За ней странно было видеть простую, такую же, как и на нашей стороне, старую берёзу, малинник, оплетённый паутиной и усеянный пунцовыми, переспелыми ягодами. Их некому собирать, должно быть. Касьянов на всю жизнь запомнил этот малинник и ягоды, опадавшие, никому не нужные, запомнил так же хорошо, как Стах пугливых чаек, жавшихся к катеру под ударами ветра.
— Неважно, есть черта или нет, — говорил Касьянов матросам. — Какая разница. Надо, главное, понимать, что ты сам из себя представляешь здесь, на границе. Наших впереди нет, мы самые передние.
Командир хотел, чтобы чувство границы, воспитываемое у молодых матросов, было проникнуто гордым сознанием своей значимости, уверенностью в себе.
…Катер вышел из бухты. Он двигался навстречу ветру, зарываясь носом. Вот остров Кривой — последний кусок советской земли. На нём нет ничего, кроме маяка, горстки пограничников и лодочника — рыжего Эльмара. Часто, тревожно мигает маяк, ему сдержанно, долгими вспышками отвечает другой — на материке, далеко справа.