— Конечно.
— Очень скоро, — сказал я.
Он ещё улыбается! Ему весело! Вот бы двинуть его сейчас. Нет, сперва надо узнать. Он должен что-нибудь раскрыть. Должен. Он раскроет, чтобы парировать мой иронический тон, блеснуть своей осведомлённостью. Я не ошибся. Но я получил меньше, чем ожидал. Он сказал:
— Завтра утром.
Где они нанесут удар? Где они собираются рассыпать яд? Я тщательно обдумал фразу, прежде чем начал:
— Утром. С таким порошком операция пройдёт быстро. Раз — и нет склада.
— Разве и на складе?
— Да, и на складе, — должен был согласиться я.
— Ну и прекрасно, — заявил он, разбивая мои ожидания. — Надо поесть. Вы кушали?
— Кушал.
К счастью, он и не угощал меня. Один раз он протянул мне на острие складного ножа кусок колбасы, но я отвернулся и сказал, что сыт. Странное дело — он сидел и чавкал против меня, сидел и чавкал, отрезая толстые, жирные куски, а во мне ни разу не проснулся голод. Кажется, никакая сила не заставила бы меня проглотить кусок из его банки, с его ножа.
Доканчивая банку, он сообщил, что родом из Сарепты, двенадцати лет был увезён в Германию. Потом он долго тёр лезвие ножа полой шинели, вложил нож в кожаный футляр.
Чёрт! Рука моя сама сжалась в кулак. Долго ли мне ещё возиться с ним? Время за полночь, стрелка идёт к двум.
— Скоро утро, — сказал я.
— Значит, и складу — капут! — вдруг выпалил он. — Я думал, что только на хлебном заводе № 10.
Десятый хлебозавод! Самый крупный в Ленинграде! У меня перехватило дух. Я долго ждал, что он скажет, мучительно ждал — и вот он сказал. Я могу оставить эту игру, сейчас же оставить и вести его к Смолякову. Но я не тороплюсь. Я не двигаюсь с места. Может быть, можно узнать ещё что-нибудь! Наверно, можно. Минуту, две я думаю. И вдруг за окном раздаётся гулкий удар, окно жалобно звенит, что-то где-то рушится. Гитлеровец вскакивает с кресла.
— Стойте! — кричу я.
— Наша артиллерия, — кричит он. — Надо идти вниз. Это наша артиллерия.
— Стойте, стойте!
Он бледнеет и, пригнувшись, бежит к двери. Ещё миг — и он исчезнет в коридоре. Там нет света. Молнией мелькнула мысль: что, если я разоблачил себя сейчас этим окриком, и он прячется не только от обстрела, но и от меня, исчезнет в темноте, я не смогу его поймать и он уйдёт? Машинально я выхватил пистолет, а он обернулся на пороге и увидел. И всё быстро кончилось, потому что я спустил курок. Моя пуля настигла его на самом пороге. Он рухнул в коридор, и только ноги его в больших, подбитых железками башмаках высунулись из темноты.
Обыскав диверсанта, я нашёл свёрток, предназначавшийся Клиху. В свёртке была банка с серебристо-серым порошком. Сунув её к себе в мешок вместе с бумагами гитлеровца, я поспешил к капитану Смолякову.
Обстрел продолжался…
Смолякова я не застал.
Часы показывали три. Оставив на имя Смолякова краткое донесение, я помчался на хлебозавод. Оттуда, решил я, снова позвоню капитану, а если его не будет на месте, подниму на заводе тревогу. Страшное открытие, сделанное мной, целиком захватило меня. Мне пришло в голову, что, может, капитан уже знает и что он уже на заводе. Когда я, запыхавшись, вбежал в проходную, кто-то схватил меня за рукав и остановил
Это был Смоляков.
— Товарищ капитан, — начал я. — Разрешите объяснить…
Смоляков кивнул и обратился к вахтеру:
— Отоприте ворота. Проведут арестованных.
Потом он обнял меня и подвёл к окошечку проходной. Показался боец с автоматом. За ним — трое арестованных. В последнем из них я узнал Клиха. А замыкал шествие второй военный с наганом в руке. И этого человека я узнал. Зелёные петлицы военфельдшера, лохматые брови.
— Он! — крикнул я.
— Кто? — спросил, обернувшись, Смоляков.
— Военфельдшер… Товарищ капитан, это тот самый, который тогда у шлагбаума…
Капитан тихо засмеялся,
— Да, да, Селезнёв. Тише…
После этого решительного «тише», до крайности озадачившего меня, я не проронил ни звука и покорно последовал за Смоляковым к нему в отдел.
Выслушав меня, он снял куртку, шапку, достал из ящика стола трубку — словом, всем своим видом показал, что больше спешить ему некуда.
— Вы убили Рольфа. Он должен был явиться к Клиху и получить диверсионное задание. Мерзавцы не сомневались, что хлеб испортить удастся, и запланировали ещё ряд диверсий — на сегодня и завтра. Но вы, очевидно, спугнули Клиха. Он узнал вас по голосу, решил, что и вы его опознали, и оставил свою конспиративную квартиру на Боровой. Он ведь жил под русской фамилией, с чужими документами. Накануне вылазки на хлебозавод бандиты проявили двойную осторожность. Нам приходилось успокаивать их, усиленно подбрасывать им посылочки. Да, Селезнёв, посылочки… Ну-с, с Боровой Клих ушёл, но от нашего глаза не скрылся — с ним был товарищ, которого вы называете военфельдшером, хотя он по специальности химик — хороший химик! — и превосходный разведчик. По нашему заданию он вошёл в доверие к диверсантам, и сам, не на Боровой, конечно, а в другом месте, обезвреживал отравляющее вещество, поступавшее на Боровую. На хлебозавод тамошним двум немецким агентам переправлялся порошок, который не отравит и мухи. Только и есть у него общего с ядом, что цвет. Попутно выяснилось, кто соучастники Клиха. Ну-с, — тут глаза Смолякова заблестели, — сегодня бандиты усердно высыпали весь запас порошка на стеллажи с печёным хлебом. Их здорово огорошило, когда мы прервали это занятие…