— А, так это ты! Ты ограбил меня! — обезумев от ярости, закричал капитан. — Ну, так умри же! Сюда, сюда! — крикнул он.
Дверь с шумом распахнулась; в комнату вбежал Наранха и с ним человек пять-шесть преданных капитану людей; все они были вооружены саблями и пистолетами.
— А! — засмеялся дон Порфирио. — Еще одно убийство и подлая западня!
— Бей! Бей! Убивай! — кричал капитан и выстрелил из пистолета в дона Порфирио, но тот был уже настороже: он ловко увернулся от выстрела и в тоже время опрокинул ударом сабли капитана; затем, дав два выстрела по бандитам, которые с воем кинулись к нему, он прыгнул назад и скрылся за дверью спальной, которая была полуотворена.
Теперь же он поспешно захлопнул ее за собой и задвинул засов.
Двое из бандитов были ранены выстрелами дона Порфирио, но остальные, с Наранхой во главе, устремились на дверь, стараясь взломать ее; капитан, который был только слегка ранен, поднялся на ноги и подбадривал бандитов.
Капитан знал, что помещение дона Порфирио не имело другого выхода, кроме того, который преграждали теперь его люди; следовательно, он не мог уйти от них.
Однако дверь не поддавалась, и Наранха должен был сбегать за топором. Вскоре дверь разлетелась в щепки; бандиты ворвались в спальную с диким криком и угрозами, потрясая оружием, но, не видя своей жертвы, разбрелись по всем комнатам, продолжая кричать:
— Смерть ему! Смерть!
Вдруг все они переглянулись и остановились, как вкопанные: все комнаты были пусты. Дон Порфирио и ребенок исчезли бесследно, только кормилица лежала в обмороке на своей постели.
Напрасно капитан и все его сообщники принялись обыскивать и обшаривать все углы, им ничего не удалось найти: нигде не оставалось ни малейшего следа. Бандиты в страхе стали креститься, предполагая здесь какое-то чудо.
Капитаном овладел припадок такого бессильного бешенства, который старит человека в десять минут разом на несколько лет.
В помещении дона Порфирио все было перебито, переломано, все занавесы, ковры и гобелены сорваны, содраны, стены и пол обнажены; везде и всюду стучали молотками, напрасно отыскивая какой-нибудь потайной ход или темную нишу: нигде не было обнаружено ни малейшей щели или хотя бы трещины, и все их поиски пропали совершенно даром.
Проискав более четырех часов, капитан и его люди принуждены были наконец сознаться в бесполезности своих усилий и, признав себя побежденным, со злобой и бешенством в душе решили вернуться восвояси. Капитан, конечно, не преминул допросить кормилицу, но бедная женщина только плакала и причитала, но сказать ничего не могла. Напуганная пистолетными выстрелами и криками, донесшимися до нее из соседней комнаты, она упала в обморок и ничего решительно не знала и не видела.
Между тем как шайка убийц обыскивала все углы, надеясь найти, если не его, то хотя бы следы его бегства, дон Порфирио не терял времени. Беспрепятственно и никем не замеченный выбрался он с асиенды и пустился бежать с ребенком на руках напрямик пустырем. Не имея времени одеть ребенка, он выхватил его из кроватки и, обернув одеялами, прихватил с собой его платье и белье, лежавшее на стуле, подле кроватки.
Благодаря тому, что эта местность была так хорошо знакома беглецу, а также благодаря чрезвычайно быстрому бегу, дон Порфирио, несмотря на свою живую ношу, успел уже, так сказать, уйти от погони прежде даже, чем мысль гнаться за ними пришла в голову капитану. Так как дон Порфирио не побоялся бежать пустынной степью, где на много дней пути нельзя было встретить никакого жилья или крова, то этим он еще более обеспечил свою безопасность, так как капитан не мог даже допустить мысли, чтобы человек с ребенком на руках и пеший, в такую ненастную ночь, решился уйти в саванну, где ему на каждом шагу грозила неминуемая смерть.
Но дон Порфирио знал, что он делал; план был давно уже готов у него в голове, и направление, избранное им, было ему давно знакомо.
В продолжении целых девяти суток он шел пустыней, по горам и долам, переправляясь через реки и потоки, то ведя за руку, то неся на себе ребенка, смеясь и играя иногда с мальчиком, чтобы придать ему побольше бодрости духа, питаясь дичью, которую он убивал из своего ружья при громком восторге мальчика, восхищенного меткостью выстрела. Как человек предусмотрительный, дон Порфирио давно уже все подготовил на случай бегства и в этот вечер, предчувствуя, что его разговор с капитаном не кончится добром, он в своей спальне держал все наготове. Заложив дверь засовом, он проворно навесил на себя большую охотничью сумку, в которой были сухари, копченое мясо, две серебряные чарки, два ножа, две вилки и две ложки, кремень с огнивом и еще кое-что. Кроме того, он надел на себя две фляги, одну с каталонским рефино37, другую с настоящим хересом, перекинул за спину ружье, а также патронташ; вооруженный и снаряженный таким образом, он схватил ребенка и выбежал с асиенды.
На десятые сутки своего странствования наши путники, проснувшись с рассветом, весело пустились в путь. Ребенок очень скоро привык к этой кочевой жизни под открытым небом; ему было едва пять лет, и будущее не могло печалить его, он не думал даже о завтрашнем дне. Вдруг дон Порфирио обнаружил свежий след; внимательно вглядевшись в него, он не мог удержать радостного восклицания.
— Что с тобой, татита? — спросил мальчик.
— А то, что мы теперь уж близко, мучачо38! — ответил он, весело потирая руки.
— Откуда, татита?
— А вот сейчас увидишь, милый! — сказал дон Порфирио, целуя ребенка.
Они шли чудным лесом, гигантские махагуа стояли сплошной стеной. Прошло около часа. Наконец путники добрались до красивой луговины, посреди которой живописно расположилась группа Indiosbravos39 ; их было около двадцати.
Как только дон Порфирио завидел их, он тотчас же остановился и вместе с ребенком спрятался в кусты, но, убедившись, что краснокожие — часовые еще не успели заметить его, он с удивительным искусством принялся подражать пению centzontle (американского соловья), с которым нашего даже сравнить нельзя. Затем он дважды издал резкий крик сокола и притаился.
Минут пять-шесть спустя три всадника на превосходных степных мустангах отделились от группы и, миновав всех часовых, крупной рысью направились к тому месту, где находились наши путники.
Первый из всадников был старик благородной, аристократической наружности, с лицом, носившим отпечаток доброты, энергии и недюжинного ума; его глаза под густыми, черными, как уголь, бровями, казалось, метали молнии. Белая, как снег, борода старика скрывала часть его лица и ниспадала серебристой волной ему на грудь. На нем был живописный и богатый наряд сашема; второй всадник в полном воинском уборе и вооружении, высокий, стройный, гибкий, с лицом суровым и строгим, расписанным яркими красками, с длинными и пушистыми волчьими хвостами, привешенными к пяткам, мог сразу быть признан за важного воина, одного из храбрейших в этом племени. Это был один из вождей этого народа; третий был еще молодой человек, лет семнадцати—восемнадцати, высокий, стройный, с изящными манерами и ласковым взглядом; юноша в основных своих чертах имел большое сходство со стариком. Сашема звали Огненный Глаз, а молодой человек был сын его, который, несмотря на свою молодость, заслужил уже прозвище Твердая Рука, которое впоследствии приобрело столь громадную известность. Третий же краснокожий воин был молодой, но грозный вождь Сокол.
Когда они очутились на расстоянии двадцати шагов от того места, где притаился с ребенком дон Порфирио, этот последний, взяв мальчика на руки, выскочил из кустов на дорогу и, протянув вперед правую руку с выпрямленными, но плотно сжатыми пальцами, ладонью вперед, крикнул громким, отчетливым голосом: