Уехал, как видно, нарушитель. Куда? Кто его подхватил?
— Пошли! — не своему напарнику приказал Смолин, а самому себе. Глушил отчаяние. В глубине души он уже не верил в благополучный исход операции. Понял, что перехитрил его нарушитель.
— Ну, куда теперь? — спросил Каменщиков.
Хорошо работал солдат ногами, богатырское имел сердце, но мыслями не поспевал за Смолиным.
— Теперь двинем прямым курсом на Звонари, но все-таки на всякий случай для перестраховки сначала здесь пошуруем.
Они долго шли по главной улице Межгорья. Заворачивали в переулки. В каждый двор заглядывали. Искали свежие следы машины или подводы. Выспрашивали старого и малого. И всюду им, будто сговорившись, отвечали:
— Ни, мы никого не бачили.
В некоторых хатах двери были настежь распахнуты, а внутри — ни единой живой души. Попрятались мужики, бабы, детвора. Не желают не только разговаривать с пограничниками, но и видеть их.
Лай дворняжек поднялся над всем селом, из края в край — Джек всех растревожил, хоть и не подавал голоса.
— Вот тебе и пошуровали! — уныло сказал Каменщиков, когда они выбрались на противоположную от ставков восточную окраину Межгорья. — Что ни хата, то и схрон, что ни селянин, то скрытый бандеровец.
— Хватил ты через край, Олег. Много чести для Бандеры — все село сделать своим сообщником. Запуганы селяне, замордовалы. Душой на нашей стороне, а шкурой — на той. Дай срок, освободим их из-под кровавого каблука. К тому дело идет.
Каменщиков ни с того ни с сего вдруг предложил, глянув на крайнюю, под оранжевой черепицей, с расписными ставнями хату:
— Зайдем, а? Серпастыми и молоткастыми рублями потрясем — может, тронем хозяюшку и вынесет она нам глечик с молоком и краюху пшеничного.
— Ну, если заходить, так не в этот дом, а вон в ту халупу под соломой. Бедняки добрее.
Неудачный они сделали выбор. Хозяйка халупы не имела коровы. И хлеба испеченного не оказалось у нее. Завтра будет печь. Все сокрушалась, что обедняла. В самый последний момент, когда с ней уже распрощались, она вдруг всплеснула ладонями:
— Постойте, сыночки! Я к соседке сбегаю. Возьму молочка и паляницу.
Шурша ситцевыми юбками, простоволосая, босая, с потрескавшимися черными пятками, она кинулась в дом под оранжевой черепицей. Скоро она, улыбаясь беззубым ртом, показалась на крылечке дома, не вызвавшего симпатий у Смолина. Закивала головой, замахала руками.
— Идите сюда, сыночки!… Есть молочко, хлеб, борщ. Идите скорей, не цурайтесь. Моя соседка Марина — вдова. Муж погиб на войне, царствие ему небесное.
Много слов зря потратила чья-то добросердечная, преждевременно состарившаяся от нужды и горя мать. И половины хватило бы, чтобы уговорить голодных пограничников зайти поесть. Они вошли в дом вдовы Марины. Хозяйка, русоголовая, в полотняной расшитой рубахе, в черной домотканой юбке, в черевичках на босу ногу, суетилась по горнице. Набросила на стол полотняную скатерку, выхватила из горячей печи чугун с борщом. Раскидала по столу глубокие, в цветочках тарелки. Сыпанула пригоршню деревянных ложек. Искромсала на крупные ломти пшеничную, чуть присыпанную мукой паляницу.
— Сидайте, будь ласка, угощайтесь! Голос у нее певучий, добрый, голос друга.
Прежде чем сесть за стол, Смолин попросил хозяйку дать чистой воды для Джека. Достал пойлушку, которую всегда, отправляясь в наряд, прихватывал с собой. Налил в нее колодезной холодной воды, напоил собаку. Усадил ее у порога и опять попросил хозяйку:
— Марина… не знаю, как вас по отчеству.
— Трофимовна, — подсказала она.
— Можно нам руки помыть?
— Можно.
Убежала в соседнюю комнатушку. Вернулась с тазиком, ведром воды и длинным расшитым рушником.
— Нет, мы сами, Марина Трофимовна.
Освежившись, пограничники сели за стол. Чувствовали они себя паршиво. Стыдились друг другу в глаза посмотреть. Молчали. И ели не по-солдатски: чересчур медленно. Хозяйка стояла, прислонившись спиной к притолоке, подперев белой полной рукой подбородок, и, улыбаясь, смотрела на них, будто век не видела, будто навеки запоминала их лица.
Смолин, доедая вторую тарелку борща, уныло думал: «Такие, значит, пироги. Пробивались в одну сторону, а попали в другую. Н-да! Вот тебе и бандеровское Межгорье! А почему, спрашивается, Марина так расщедрилась на хлеб, на соль и ласку? Почему радуется? Первый раз видит нас. И последний. Тут что-то не так. Ну и ты! Ну и даешь! Человек к тебе со всей душой, а ты, дикобраз, дулю ему за спиной показываешь».