Афанасий с сыновьями набросились на нее, свертывая гусям головы. Двадцать два серых откормленных гуся лежали на траве.
— Улов ноне ничего, — довольно гудел Афанасий. — А ну, ребятки, спроворь скорее сеть, авось до ночи еще стаю возьмем.
Сеть была растянута, и через час в ней запуталась стая казарок. Третью стаю накрыли уже на заре.
Утром Паллас и студенты продолжали свой путь, Афанасий возвращался в станицу. Охотники нагрузили птицей целый воз.
— Прощайте, — басил Афанасий. — Спаси бог за компанию. Не обессудьте, примите в подарок, — и он протянул путешественникам шесть гусей.
— Спасибо, — поблагодарил Василий. — А сколько взяли всего?
— Кто его знает? Не считали. Пожалуй, десятков восемь наберется.
— Куда же столько?
— Пожарим, родню оделим, впрок накоптим.
Расстались друзьями. Скоро и Челябинск, а там долгожданный отдых. Но надолго ли? В голове неутомимого Палласа зарождались новые планы.
ПО ДОНОСУ
Любаша, дочь челябинского воеводы Веревкина, увидела Никифора первый раз у себя дома.
Любаша открыла скрипнувшую дверь и, прежде чем войти, заглянула в комнату. Старики-казаки вытянулись перед ней, будто перед самим статским советником. Никифор, стоя сзади всех, улыбнулся. Смешинки запрыгали и в глазах Любаши. Вот так состоялось знакомство.
Любаша жила в уединении. Свояченица отца да и сам воевода ею почти не занимались. Придерживались правила: больше дома будет сидеть — лучше станет. С трудом удавалось девушке отпроситься иной раз с подругами в лес по ягоды или по грибы. Вторая встреча Любаши с Никифором случилась как раз в лесу. Девушка зарделась, хотела спрятаться за куст, но Никифор уже стоял перед нею. Оба запнулись, не зная, с чего начать разговор.
— Здравия желаю! — вытянувшись по форме, но с чекменем в руках, весело поздоровался Никифор.
— Спаси бог! — ответила Любаша. — Это вы к отцу приходили? Да?
— Нас командой пригнали. Всех грамотных казаков. Писаря надо было определить. А я коней люблю, лес вот тоже, степи, горы. Молод шибко, сказали, в писаря-то, а я и рад-радешенек.
Он набросил на себя чекмень и торопливо начал застегивать пуговицы.
— А вы по ягоды? — спросил он девушку.
— По ягоды, да от подруг отбилась.
— Тут малинник рядом, я вам покажу.
— Что вы! А вдруг увидит кто? Я пойду, девушки меня уже аукают.
— Ну, коли так. Постойте-ка, — он бросился к кусту и вытянул из-под него полное ведро спелой малины. — Это я по холодку набрал. Держите-ка лукошко, — и Никифор доверху насыпал в него ягоды.
— Ой, что вы! А себе-то...
— Наберу!
— Спасибочки... До свидания, я всегда по ягоды сюда хожу.
— А я тут коней пасу. Никифор я, сюда на службу прислан, а как вас зовут?
Девушка заспешила к подругам. Но вот на минуту остановилась и крикнула:
— Любашей!..
Когда Любаша узнала Никифора ближе, искреннего, простого, она потянулась к нему.
Встречи их участились, но были кратковременными. Каждая встреча еще больше сближала и роднила их.
Говорили они обо всем: о природе, о житейских пустяках, но оба чувствовали, что за этим легким разговором было что-то важное для обоих, большое и хорошее.
Оборвалось вдруг. Их как-то заметили вместе, начались суды-пересуды, которые дошли до самого воеводы.
Однажды регистратор канцелярии Колесников, сморщенный, как сушеный гриб, старикашка, доложив о прибытии обоза с солью, о суточной выручке кабака, об отписке, каковая отправлена на запрос Оренбургского генерал-губернатора, легонько кашлянул...
— Что там еще? — недовольно спросил воевода, зная привычку своего канцеляриста самое важное, а иногда и самое неприятное оставлять на конец доклада.
— Да, так, — переминаясь с ноги на ногу, негромко прошепелявил канцелярист, — говорят уж больно много.
— Что говорят? — встревожился воевода. — Говори толком! Не шипи!
— Слово не воробей, вылетит не поймаешь. А как это слово вас во гнев введет?
— Говори, старая кочерыжка! — взревел воевода, приподнимаясь в кресле.
— Предмет больно деликатный, батюшка ты наш... — скороговоркой зачастил старикашка, на всякий случай отступая к двери.
— Ну!
— Народ говорит, будто Любовь Власьевна встречаться стала вечерами... У лесочка...
— С кем?
— Казачишка молоденький из новоприбывших, Никифором кличут...
— Врешь!.. — захлебнулся в гневе воевода. — Да я его в кандалы, в рудниках сгною... Под стражу!..
— Батюшка, не гневись, поохлынь. Зачем шум? Шум поднимешь — девку ославишь, себе же в урон пойдет. Тут надобно деликатно...
— По-твоему, пускай и дальше так!
— Нет, батюшка, нет, выслушай меня. Тут дело нужно шито-крыто вершить. Девку, конечно, под замок. Своячене препоручите построже. Да еще лучше на время на заимку вывезти, а по знакомым сказать — хворь, мол, напала, занемогла, дескать...
— А его? А его куда?
— И его тихо, мирно, а не лучше цепей будет. Немец-то петербургский отсюда двух своих людишек спосылать надумал вдоль Каменного пояса, за Обдорск и Березово, к самому Ледяному морю. Мыслимо ли такое? Никто тем путем не ходил и не пройдет. Сгинут людишки, беспременно сгинут. Вот от экспедиции к нам в канцелярию бумага поступила, чтоб к тем двум людишкам нам третьего дать из служивых... Я тут и решение заготовил. Того казака Никифора с ними и благословить, и царствие им небесное... И запрос исполним, и сердце свое успокоим, а главное, все шито-крыто.
— Молодец! — успокоился воевода, подписывая бумагу. — Голова у тебя на плечах не зря.
Никифора вызвали в казачью избу. Писарь зачитал ему указ воеводской канцелярии о прикомандировании к экспедиции Палласа.
— Сегодня же явись по новому начальству, за отъездом немца-профессора к его помощнику, господину студенту Зуеву, — наставлял писарь. — Вот отписок этот с собой возьми для представления.
Никифор терзался. С одной стороны, он был рад сменить скучную гарнизонную службу на интересное путешествие, но, с другой — путешествие надолго разлучало его с Любашей. Он кинулся было к воеводскому дому, но опомнился. Лишь позднее через соседскую девчонку он узнал, что Любашу еще вчера увезли со двора неизвестно куда. По крепости поползли разные слухи. Никифор понял одно: случилось то, что должно было случиться. Их с Любашей разлучили навсегда.
В отчаянье он кинулся в дом, где жил Василий Зуев.
— Здорово, Никифор, — радостно встретил его студент. — А я уже знаю: тебя опять к нам направили. Хорошо!
— Хорошо-то, хорошо, только мне, Василий Федорович, свет не мил, — и, опустившись на лавку, рассказал Василию все.
На улице лютовал мороз, а в избе с низким бревенчатым потолком было тепло. Паллас склонился над столом, заваленным бумагами, папками с гербариями, образцами минералов и почв, и заканчивал ответ в Академию наук. Поодаль за вязанием из цветной шерсти в пуховом оренбургском платке на плечах сидела Амалия Карловна. Фигура ее, несмотря на невзгоды путешествий, заметно округлилась, а лицо приобретало выражение покоя и удовлетворенности. Ничего, что она давно находится в непрерывном путешествии по самым отдаленным, глухим провинциям. Главное — вместе с любимым Петером, которому она старается всегда создать небольшой семейный уют, окружая его вниманием и заботой.
Поскрипывало гусиное перо, и на бумагу ложились ровные, аккуратные строчки. В руках Амалии неторопливо мелькали спицы.
В окно видна соборная площадь, на которой, несмотря на мороз, солдаты учили рекрутов. Искрился снег. День был солнечный, но солдат, особенно рекрутов, одетых в кургузые мундирчики с отворотами и холщовые рейтузы, мороз, видимо, пробирал до костей. Ноги, обутые в башмаки и суконные гетры, старательно месили снег. Мороз крепчал. Мерно трещали барабаны.