…Аж под утро звонок зазвенел, часам, эдак, к восьми. Ну да это Шлёпе как два пальца под струю; тело шкурой помнит, что бывает, когда на звонок не прибегаешь. Да и понятно, что в такой час генералу надобно: бритва, мыло и зеркало — вода-то ещё с вчера у рукомойника стоит (слава богу, генерал горячей водой отродясь не умывался, чтит, значит, военные привычки).
И, вроде, всё угадал, и всё хорошо, и успел вовремя: Кутюга только ноги с кровати свесил, и поклонился как надо — ниже пояса, и честь отдал генералу (а потом, ясное дело, портрету Императора, Наследника и Матери-Императрицы). Да только нос у Кутюги что у твоей борзой, которыми зайцев по осени загоняют: ах, так ты, говорит, подлец, сутрева пьяный?! Объяснял-объяснял Шлёпа про старый перегар — только ещё больше генерала разозлил. Говорит: «ну, засранец мелкий, я тебя за такое дело лично ремнями солёными да по всей спинушке!». Ну и поматерно в деталях смакует, что потом с денщиком сделают, когда (если) того холодной водой опосля отольют на заднем дворе.
Пригорюнился Шлёпа — всё, хана. Закончилась жизнь; в округе каждая псина знает, как Кутюга солёными ремнями порет. Ремни-то у него не простые, а с крючочками: маленькие те крючочки, а каждый — хвать! — да и вырвет шмат мяса. Туда-сюда — к вечеру горячка, сушняк хуже, чем с перепою, а наутро четверо из пяти богу душу и отдают. Наказывать так, вообще-то, запрещено, да только генерал лично Императором обласкан — кто ему слово скажет?
«А что, — вдруг думает денщик, — чему уже пропадать? Вот я и скажу. Тихонько так, себе под руку…»
И шепчет: чтоб тебя, значит, старый хрен, кондрашка прихватила. И дошептать не успел, как генерал кровью налился, глаза выпучил, по горлу пальцами заскрёб, и брык на пол! Шлёпа и ахнуть не успел: лежит Кутюга на ковре посреди комнаты и уже синеть начал.
Вот это, понимаете, номер! Денщик со страху и забыл, что это он сам, можно сказать, учинил; на двор выбежал, в рельсу кочергой стучит — лекаря! Самому генералу нездоровится!
Тут уж и лекарь прибежал, и колдун из управы, что, по счастью, чай у свояченицы в прислужьей пристройке попивал, и караул в полном составе. Заперлись в доме генеральском, и аж до самого закату чем-то там гремели, да печь топили. А на закате, когда священника позвали, стало ясно, что к чему: преставился Кутюга.
Две недели все в имении жили как между тем светом и этим: что будет? Что ж дальше-то? Один только Шлёпа ходил пьяный и довольный, да глазом подмигивал: не дрейфь! Всё пучком!
И как в воду глядел: приехал вскоре из столицы новый хозяин имения: генерал Штефан-Микель Ле`Труа. Франт, весь из себя одет с иголочки, рукава в рюшах, сабля алмазами да рубинами искрит, на голове парик в белое крашеный. Улыбается приветливо, всё «мерси», да «мерси», а ходит точно балерун на пуантах.
Другая жизнь в имении началась: драть розгами до смерти перестали, пиры-балы чуть ли не каждый день, повозку Кутюги, страшную как смертный грех, сменила карета на рессорах, а дорожку подъездную мостить камнем стали, и домостили аж до самой деревни. Вино в подвалах вообще перестали считать: не жизнь, а сказка! Только одна беда: сбежал куда-то начальник караула, так на его место поставили бывшего денщика Шлёпу — и кто каким чёртом так решил — вообще непонятно. Однако же служивые сильно не серчали: новый начальник никого не бил, слова грубого не говорил, сидел только у себя в коморке, сапоги натирал, да водку пил — всем бы такого начальника, прямо скажем!
В общем, туда-сюда, прошло так месяца три. Как тут — война! Прёт на Империю супостат, да не какой-нибудь, а сам король Мразиш Третий. Ну да то горе — не беда, и вообще только генерала касается. И верно: закатил пир Штефан-Микель, да такой, что три дня всё имение аж тряслось от музыки да хлопков винных пробок, и на утро четвёртого дня, захватив с собой пару охранников и нового денщика, отбыл в Столицу в состоянии не особо вменяемом, зато с напудренным париком и при полном параде, не забыв захватить с собой любимую бриллиантовую табакерку и не менее любимого шпица Бубу, а на время своего отсутствия главным по безопасности имения назначил Шлёпу (что как бы само собой подразумевалось).