Туда-сюда, судебные разбирательства, сбор доказательств — каждый судейский на таком деле себе имя заиметь хочет! — в общем, через год, наконец, вынесли приговор, и назначили казнь на утро понедельника, поелику в субботу у Его величества Мразиша был день рождения. Решили казнь провести с помпой, но не особо пышно, так как был король слегка прижимист. Идею с золотым топором отклонили сразу; решили украсить рукоять орудия казни искусственными розами и подмести городскую площадь. На том и порешили.
На рассвете вывели Шлёпу на плаху. Площадь не сказать, чтобы битком: подумаешь, головотяпство. Надоело уже, откровенно говоря. Палач вздыхает — сдружился со Шлёпой во время допросов, топор точит пригорюнившись. Оглашают приговор и спрашивают, как водится: каково последнее желание осуждённого? Шлёпа и говорит: хочу, мол, в последний раз хорошенько выпить и закусить, а поелику один не употребляю, то в собутыльники хочу палача. Поворчали судейские, что, мол, время только тянуть, однако же согласились, поскольку традициям такая просьба не противоречила. Накрыли стол, водки туда, хлеба, сыра, колбасы, ну, в общем, что под рукой нашлось. Шлёпа с палачом чокнулись, за здравие детей, за родных и близких — хорошо сидят! А Шлёпа и думает: что ж себе под руку нашептать? Какое желание загадать? От топора спастись — то понятно, да только как: чтобы все на площади кони двинули? Так есть же и неплохие люди: вон, палач так вообще мировой мужик. Или пусть Их величество ему помилование в последний момент огласят? Так в грязи валял он такие величества с их подачками, особенно с учётом того, что он, Шлёпа, может это самое величество грохнуть как таракана, просто под руку прошептав! В другом месте оказаться? Да в каком вот только? И так надоело: мыкаешься по свету, мыкаешься, то у Кутюги, то в каталажке…
Вздохнул бывший денщик, налил стопку, осмотрелся вокруг: хорошо! Птицы поют, на деревьях почки набухли, с крыш капель — последний снег тает — весна! Солнце в небе наглое, растрёпанное, облачка куда-то лениво плывут в прохладной высоте, пахнет землёй и влагой. И, кажется, что главное, самое верное желание уже понятно и на языке вертится, да всё никак не сложится, хотя подсказки — вот они: в небе, в воздухе, в птичьем щебете, даже в кислых рожах, что с площади глядят на последний ужин подсудимого. Да только не сложить, не выговорить, не понять… А всё равно хорошо: век бы так сидел!
Махнул Шлёпа последнюю рюмку, закусил краюхой хлеба, да и прошептал себе под руку: хочу чтобы замерло солнце в небе, навеки момент казни отложив, потому как вот здесь и сейчас мне хорошо, а большего и не надо!
Как сказал он, так и сделалось: солнце в небесах замерло. А поскольку солнце никуда на самом деле не двигается, и его бег по небесам есть лишь иллюзия, что порождается вращением земным, то пришлось ради такого дела Земле остановиться. А как встала Земля с размаху, мгновенно вращение в тыщу семьсот вёрст в секунду погасив, так и сдуло с неё и Шлёпу, и воду, и траву, и судейских с толпой на площади, и саму площадь, и город и вообще всё на свете. Всем разом каюк настал, и закончилась симуляция номер 3083.
…В воздухе еще некоторое время мерцали остатки проекции, похожие на хлопья белого снега, летящего куда-то в свете рыжего уличного фонаря. Бруне прочистил горло, отхлебнул воды из графина, и сказал:
— У меня там таких симуляций — сто лет можно смотреть. И везде одно и то же: либо горе от ума, либо, вот как тут, счастье от тупости. Этот экземпляр вообще удивительно долго прожил, хотя закончил, конечно, эпично. А представьте себе: такие способности генералу Кутюге? Или королю Мразишу? Ага? Не-е-е-е-ет, мы либо вмешиваемся в работу мозга, либо этот самый мозг разнесёт всё вокруг себя в клочья.
С места поднялся высокий сутулый старик; его короткая козлиная бородёнка тряслась от возмущения, карие глаза метали молнии, а узловатые, но всё ещё крепкие пальцы яростно сжимались в кулаки.
Артур Вильштейн, тёзка Мерлина и адская заноза в коллективной заднице научной когорты, водрузил на нос сложный оптический прибор — помесь очков и бинокля, начинённый также всевозможными сканерами, эфир-линзами и прочими наворотами, поднял руку, создавая перед собой голосовой усилитель (что, вообще-то, в этом зале строго запрещалось), и возмущённо заорал:
— Бруне! Мы же обсуждали этот вопрос миллион раз! Мы можем как угодно экспериментировать с общественными моделями — общество, в конце концов, само что только с собой не делало! Но лезть своими пальцами под крышку черепной коробки, вмешиваться в саму человеческую природу…