Ни дать ни взять, стол-миротворец, если позволено так выразиться. А кто были люди? Два враждующих клана? Куклы? По одну сторону — Рудольф с Фаннией, по другую — отец с мачехой. Отец пытался завербовать Фаннию, но выбрал неверную тактику, и попытка его провалилась. Подчеркнуто нейтральным оставался Кризенталь. А я? Не поколеблен ли давным-давно мой нейтралитет? Я взвешиваю Кризенталя, взвешиваю его слова: «Не надо ему было жениться». Кризенталь сказал это мне, но никогда не говорил и не скажет отцу. Во-первых, потому, что Кризенталь считает, будто на свободный выбор человека ничто не должно влиять, и уж тем более потому, что отец мог бы прислушаться и к его совету. Есть же люди, испытывающие радость при виде разбитого корыта. Зачем отец так много пьет? Четыре рюмки за десять минут. Имею ли я право судить о мачехе по тому мимолетному эпизоду в кафе? В ту пору я носил бороду, теперь гладко выбрит, она не узнала меня. Но если и узнала, уверена, что не выдам. Может, память мне изменила, и это была не она, мало ли на свете похожих людей. Может, мне захотелось что-нибудь припомнить именно в таком роде, чтоб очернить молодую жену? А вспомнить всегда что-то можно. Полунамеки, полуупреки Кризенталя спустили рычаги, и память в захламленных закромах пришла в движение. Но даже если это была она? Разве свободные команчи, как сказали бы индейцы, не вольны выбирать тропу и место для охоты? Что бы я сказал, если бы даже и хотел что-то сказать? Ну какие у меня козыри? Всего-навсего нелепые догадки, всего-навсего фиолетовый ветер, превращающий человека в трамвайный вагон. Доказательств никаких, да и кому они нужны? Примирение не состоялось. Что делать, раз уж люди не такие, какими хотелось бы их видеть? Что делать, раз люди склонны ошибаться? Ева считает, что за это мы должны наречь их подлецами, а по-моему, не всякий виноват в своей подлости. Праведная жизнь, неправедная жизнь. Где эталон? Что такое мораль? Должным образом расставить слова, получится предложение: «Не обманывай мужа своего! Обманывай не своего мужа!» Люди строятся парами, им окольцовывают пальцы, они вьют себе гнезда. В семье родятся дети. Переставьте два слова, и вот уже другая формула. Примените формулу в жизни, и другой займет твое место. Типография работает вовсю, в запасе у нее миллионы букв.
Отец довольно увлекательно пересказал хронику какого-то преступления. Потом потолковали о вещах вовсе незначительных. У меня все время чесался язык, хотелось обратиться к мачехе: «Будьте любезны, подайте горчицу!» Но мне вдруг стало все безразлично. К черту, какое мое дело! Первыми простились и уехали Рудольф с Фаннией. «Будь здоров, малыш, — сказал Рудольф, — опрокину еще рюмку, и, пожалуй, тронемся!» «Нет, нет, это мне не повредит», — усмехнулся он, когда Фанния пыталась перехватить его рюмку. «Посидели бы еще немного», — сказал я. «Нельзя, Андрис дома ждет!» Я был уверен, что старая Талме в этот вечер присматривает за Андрисом и что Андрис был только предлогом, но пусть будет так. «До свиданья!» Отец основательно захмелел. «Жизнь моя, ты так изменчива», — потихоньку пел он, пока мачеха влезала в шубу. Кризенталь ушел позже всех, и мы наконец остались одни с грязной посудой. Я отвернул на кухне оба крана, вода с шумом хлестала в раковину. Ева повязала передник и принялась за работу. Судомойки, как правило, работают по вечерам, а то и ночами. С длинным полотенцем в руках я стоял рядом с нею, вытирая перемытые тарелки, ложки, вилки и бокалы. Мы молчали, мы слишком устали, чтобы разговаривать, но мысли шли своим чередом.
Глава шестнадцатая
Как-то очень давно в осенний день меня вывели в парк погулять. Харалд сел на скамейку, раскрыл книгу и сказал: «Далеко не отходи, малыш!» Читал он много и запоем. Далеко я не ушел — метрах в двадцати на соседней скамейке сидел какой-то странный господин. Впалые щеки, синий нос, лицо потертое, как сиденье кресла в отцовском кабинете. Пиджак на локтях в рваных заплатах. Белки глаз — в красной паутинке, зрачки черные, маленькие. Я подошел ближе и увидел себя в зрачках его глаз. Маленький человечек в комбинезоне с лопаткой в руке, это, конечно, был я. Какой престранный господин. Интересно, чем он разукрасил свой нос — чернилами или синькой? А может, он волшебник? Иначе, как я мог очутиться в его глазах? Решил разузнать.
— Юрит!
Но я, не обратив внимания на окрик, тянулся к господину, пытаясь ухватить его за тупой и желтый палец, которым он постукивал о край скамьи. «Оказывается, к волшебникам тоже приходит осень, — подумал я, — и пальцы у них желтеют, совсем как листья». Волшебник посмотрел на меня и улыбнулся.