— Брюки?
— Да. Серые в полоску, к ним купим пуловер, кожаную куртку. Ты станешь самым элегантным мужчиной!
Всего год назад подобные разговоры кончались примерно так. Я: «Поступай как знаешь, мне все равно!» Ева: «Тебе все равно, что носить?» Я: «Не совсем. Но об этом потолкуем по дороге к портному». Ева: «Уж и поговорить со мной не можешь по-человечески!» Скандал! Но теперь-то я стал осмотрительней. И крепко держусь в седле, нелегко меня завербовать в великую армию тряпичников. Если дан толчок, мысли несутся, как застоявшиеся кони. Через полчаса Ева уедет на работу, я останусь один, пойду в мастерскую, — точнее, в свою малую мастерскую, а еще точнее, в филиал мастерской, потому что настоящая мастерская находится в Риге, — и там займусь глиной. Пока Ева дома, она ни на шаг от себя не отпустит. Это и есть пресловутый женский эгоизм? Что скажешь, султан?
Глава шестая
Сидит султан в гареме.
На диване пестром.
Сигару курит он,
А на базар идти не хочет.
В самом деле, диван был пестрый. Старый, замызганный, как и пол мастерской. Через косое чердачное окно в помещение свободно вливался свет, равномерно освещая стоявшую на подставке глиняную скульптуру. В ней уже были обозначены очертания женского торса. Мастерская принадлежала женщинам. Здесь были каменные головы, торсы, скульптуры в полный рост. Расставлены они были таким образом, что с дивана я видел их все сразу. И с развешанных по стенам картин смотрели женщины. Потому-то, когда прошлым летом я впервые услыхал от Евы эту нескладную песенку, мне подумалось, что человеку постороннему я действительно мог показаться султаном в гареме.
В самом деле, я курю сигары. На столе всегда стоит ящик с сигарами. Прежде чем взяться за работу, люблю подымить. Сигары кубинские, аромат отличный.
В самом деле, идти на базар у меня не было ни малейшего желания.
Ева стояла в дверях.
— Ну что, султан?
— Войди.
— Некогда.
— Ну, войди же!
Я потянулся, взял ее за руку.
— Вот это ты, — сказал я, — и это ты, и та — тоже ты. И вон та, и эта тоже будешь ты! Разве это гарем?
— Не гарем, но из песни слова не выкинешь.
— Это верно, — согласился я. — Тем более что все остальное вполне отвечает действительности. Я пойду с тобой.
Летом, особенно ближе к осени, базарная площадь превращается в музей. Ряды длинных, серых столов с грудами груш и слив. Золотистые луковицы, желтые тыквы, синяя редька, белокочанная капуста, розовый картофель. За каждым столом — три-четыре тетки, у них широченные юбки, пропахшие землей, у них пухлые, розовые, нет, скорее — алые щеки с лиловатыми прожилками. Густые волосы покрыты платками. В коричневых, желтых платках эти крутобедрые деревенские тетки похожи на глиняные кринки. Платков синего цвета я на них почти не встречал. И без того над головами изо дня в день расстелен огромный синий плат небес, а женщины любят разнообразие и потому повязывают головы желтым, коричневым.
— Ну, кому яблочек, кому сливонек?
Слива? Это пустяки! Но сливонька? Волшебно!
— Берите картошку, вкусная, белая, ровно мука. Такую и сырой съесть не грех! Вон мой парнишка грызет, не нарадуется!
Действительно, парнишка грызет сырую картошку. Вышколен.
— А ну, огурчики, последние огурчики! Бери, недорого отдам.
— Кому яблочек?
Толстая торговка кладет яблоки на весы, пальцы у нее красные, как морковь каротель.
Вернувшись домой, беру кусок глины, леплю бабу-толстуху. Ноги у нее — столбы, туловище — столб и руки — столбы. Столбовая баба? На базаре скучать не приходилось, за работой тоже скучать не приходилось, но базар вносил в душу какой-то разлад, мне хотелось вылепить Еву с ногами-столбами, руками-столбами. Потом я целый час лепил фигурки с головами-тыквами, пытаясь найти сходство между овощем и человеком. И в этом моя ошибка. Разве главное не в том, чтобы найти сходство между человеком и человеком?
Это неправда. Мне хотелось идти на базар. Но я не любил вопросы. Я никому не прощал, когда меня отрывали от работы. Я понимал, что Ева ревнует. Ревнует меня к моей работе!
Не знаю, только ли каприз это, мне кажется, корень гораздо глубже, но мне необходимо помещение, где бы я мог оставаться наедине со своей работой. Одно время для этого служила мастерская в моем доме, но теснота не позволяет выполнять здесь большие работы. Мастерская в Риге просторна, но, работая там, я не могу отделаться от мысли, что за мной кто-то подглядывает... Я отнюдь не суеверен во всем, что не относится к работе. Я не верю колдуньям, ясновидцам, пророкам, не верю черным кошкам, тяжелым понедельникам, трубочистам. Но стоит кому-то поглазеть на мою незаконченную вещь, как мне начинает казаться, что у меня ничего не выйдет, — и так оно чаще всего и бывает. Работа получается вымученной, мертвой, или, как сказали бы индейцы, без кровинки. В большой мастерской я от своих коллег, таких же скульпторов, отделен перегородкой из древесно-стружечных плит, и человек повыше ростом, привстав на цыпочки, может все обстоятельно разглядеть, кроме того, любопытные вольны обойти мастерские и посмотреть, кто над чем трудится. Больше всего на свете не терплю в искусстве любопытствующих. А разница между словами «любопытный» и «любознательный» для меня куда более значительная, чем это отмечено в толковых словарях. Полагаю, и мои коллеги в душе пришли к такому же выводу, но коли дверь незаперта, то и дверь любопытства не так-то легко закрыть. Я, разумеется, не верю в дурной глаз, но я верю, что любопытствующие дурно влияют на мою работу. И потому я охотней работаю дома, в своей малой мастерской.