продолжал между тем выпевать голос из кустов. «Не переборщил ли я? – подумал Николай. – Ведь в этом месте никто при всем желании не сможет напиться допьяна…»
И тут же (мнимый пропойца едва приступил ко второму куплету: «Ой, беда приключилася страшная…») ряска на воде заброшенного пруда вдруг заходила ходуном. Казалось, в неё кто-то бросил увесистый камень – но не с берега, а со дна, снизу вверх. От самой средины пруда по воде пошли круги, а потом вверх взметнулся фонтан густых брызг. Несколько капель попало Скрябину на руки и на лицо, и ему почудилось, что на него малярной кистью плеснули клейстер из ведерка. Пруд не только зацвел на поверхности: похоже, с его водой в этом мире произошла и какая-то внутренняя метаморфоза.
«Возможно, это всё из-за него», – успел подумать Николай. И тут же на поверхность пруда даже не вынырнул, а выскочил – прямо как черт из табакерки – человек: мужчина годами под пятьдесят, с размозженным пулей затылком, со сломанным, почти расплющенным носом. Как и все здешние обитатели, он обречен был вечно носить на себе клейма своих прижизненных увечий.
Что за одежда была на шаболовском душегубе – Николай не понял. И даже не из-за того, что она насквозь вымокла и её облепляла ряска. Нет, куда надежнее её прикрывало от глаз нечто другое: бесчисленные золотые побрякушки. Несколько часов на золотых цепочках выглядывало из карманов подводного жителя. Множество золотых колец он нанизал на шнур и повесил себе на шею – из опасения, должно быть, что в липкой воде они сами собой соскользнут с его пальцев. И еще один шейный шнурок он украсил – соорудил себе нечто вроде мониста – парой десятков продырявленных золотых монет: червонцев царской чеканки, судя по всему.
Но это было еще что! В своем стремлении сохранить добытое в этом мире добро душегуб пошел гораздо дальше – благодаря тому, что здешние обитатели не чувствовали физической боли. В мочки обоих своих ушей Василий Комаров вонзил золотые наконечники от генеральского аксельбанта, золоченый шнур которого он закинул себе на спину – наподобие конской уздечки. А в правое его ухо была, помимо этого, воткнута золотая женская серьга с грушевидной жемчужиной – единственная, не парная. Как она попала к нему – с учетом того, что нападал он исключительно на мужчин, – оставалось лишь гадать.
Мнимый пьяница в ивняке продолжал тянуть свою песню: «Меж двумя хлебородными нивами…» И шаболовский душегуб, шевеля в воде ногами, чтобы поддерживать себе в вертикальном положении, повернулся в сторону певца. При этом уши его навострились в самом прямо смысле слова: его ушные раковины зашевелились, изогнулись. А острия золотых наконечников в них нацелились вверх и асинхронно закачались вправо-влево, как если бы за ушами негодяя сидели два хулиганистых гнома, которые всем и каждому демонстрировали раззолоченные до зеркального блеска детородные органы.
Николай крепился секунды три или четыре, а потом всё-таки не выдержал: даже не рассмеялся – разразился гомерическим хохотом. И его хохот полетел над прудом, заглушая и пьяную песню, и хлюпанье разгребаемой воды, которое производил поплывший к берегу душегуб. При этом левой рукой Василий Комаров делал неширокие гребки, а правую руку прижимал отчего-то к боку.
Скрябин перестал смеяться, сделав над собой героическое усилие, когда Василий Комаров, увешенный украшениями, как веревка прачки – бельем, вылез на берег. Тут же певец в кустах умолк – оборвал на полуслове фразу «Будут песни к нему хороводные…» А сам Николай наконец-то сумел разглядеть душегуба по-настоящему.
Лицо у того выглядело одутловатым и набрякшим водой – что было и понятно. А пуля расстрельщика не только разворотила негодяю затылок – она еще и пробила ему щеку, выбив, должно быть, несколько зубов. И теперь это отверстие с неровными краями прикрывала изнутри проложенная между щекой и языком золотая вещица – то ли монета, то ли округлый медальон. Губы Василия Комарова совсем пропали, подбородок втянулся, а волосы, покрытые ряской,поредели до такой степени, что больше походили на тонкую рыболовную сетку. Что же касалось его глаз… Николай уразумел теперь, почему Комаров полагался на слух, выискивая певуна на берегу. Глаза душегуба полностью побелели – утратили все призраки радужки. То ли на них возникли гигантские бельма, то ли их обесцветила здешняя густая вода.
Но, едва Николай подумал об этом, как душегуб посмотрел прямо на него: черные точки зрачков на его глазных яблоках всё-таки уцелели, хоть и были теперь не больше крапинок на спине божьей коровки. Скрябин тоже вцепился в него взглядом, вытянул перед собой руку и помахал брегетом на золотой цепочке – который в этот момент стал похож на самодельный мячик Ганны Василевской.