Запомнила их, потому что оба были мятые, словно с поезда. И еще потому, что говорили друг с другом по-армянски. «А некоторые слова, слава богу, я знаю, - завершила Люба, - наслышалась тут с вами».
– Они были только вдвоем? - спросил Николай.
– Кажется. А почему ты спрашиваешь?
– Ты мне толком не ответила на вопрос.
– Я думаю, вдвоем. Хотя за ними вплотную шел еще один. Но тот не был на них похож. Да и одет не как они.
– Мы завтра выезжаем, - сказал Николай.
– Как выезжаем? - удивилась Люба.
– Куда выезжаем? - добавил, не дождавшись ответа, Вадим.
– В Нинакан, - не чувствуя еще тревоги, ответил за Друга Феликс.
– Неужели вы не понимаете, что они приехали за Вадимом?
– Вот эти помятые бичи?
– Да.
– Или они дураки, или рассчитывали, что Вадим дурак - будет битый час ждать их там. Убей меня, но не похожи на милицию.
– Небритые, мятые - это все маскировка. Деньги бичи-шабашники отправляют по почте. Чаще всего - с Центрального телеграфа. Там и получают деньги. А что им делать в сберкассе?
– Что и все делают. Класть башли на книжку. Или забирать.
– Шабашники отправляют башли на аккредитив А брать - это смешно. Откуда у него в районе Чертанова книжка? А сзади их плелся местный «мусор». Коллега так сказать.
Они же по всей стране обычно сотрудничают. Работают сообща.
– Ну а для чего с таким опозданием заявляться в сберкассу?
– На деньги посмотреть, на те шесть тысяч, поговорить с кассиршей. По ее рассказу составить словесный портрет Вадима. Чего тут лясы точить? Человек, не моргнув глазом, оставил на память три тысячи рублей и смылся. Оставил не какие-нибудь башли, а именно те, которые ищут уже десять месяцев. Чего мы тут гадаем?
– Все ясно. Но ведь еще надо найти нас, - сказал Вадим.
– Тебя найдут в два счета. Твой портрет уже написан муровским художником. Для истории. Для Третьяковской галереи. Ну, вот что. Я поехал к себе, на Красную Пресню. Собирайтесь в дорогу. Люба остается, а остальные - на дно. Страна большая.
Поздно вечером зазвонил телефон в гостиничном номере. Трубку взял Самсон Асатрян. Он доложил обстановку прокурору Суреняну. Рассказал, как четко и грамотно московская милиция организовала розыск преступников. То и дело повторял: «Прямо позавидовать можно. Такая строгая дисциплина». Суренян сказал по телефону, что если сумеют перекрыть все вокзалы и аэропорты, если участковая служба сумеет провести опрос так же четко, как это делают в институте Геллапа, то к утру они будут задержаны. Хотя тут же опроверг своя оптимистический прогноз: перекрыть вокзалы и аэропорты практически невозможно. Что же касается участковой милиции, то она окажется беспомощной среди многоквартирных домов-исполинов. Другое дело - старые поленовские московские дворики. Там все на виду у всех. Уж если кто дважды прошел по двору из незнакомых - везде сущие старухи враз возьмут на заметку.
После разговора по телефону Самсон и Вардан, побритые, в выглаженных костюмах, поехали к своим московским коллегам уже официально участвовать в крупнейшей операции.
Всю ночь бодрствовала московская милиция. У каждого сотрудника, «прочесывающего» вокзалы и аэропорты, у всех участковых милиционеров в кармане лежал переснятый с цветного рисунка художника портрет молодого парня. Пышные светлые волосы, большие голубые глаза, пшеничные усы.
В десять часов утра следующего дня участковый милиционер Иван Матвеевич Трифонов вошел в старинный дворик на Краснопресненской улице недалеко от зоопарка. Он разговорился с женщиной, которая прогуливалась с крохотной девочкой. Справился у женщины, не видела ли в этих местах временных жильцов, например с Кавказа или Средней Азии. Женщина показала рукой на ветхий домик, едва заметный за двумя ветвистыми тополями.
Иван Трифонов подошел к домику, на который указала женщина с ребенком. «Таких домов, - подумал он, - теперь мало осталось в Москве. И в каждом из них, как правило, одинокая старуха. Дети оперились, выпорхнули, получив квартиры в новых домах. А вот старухи, редко старики - остались. Они держатся в таких домах до последнего. Уходят только тогда, когда во двор с ревом вламывается бульдозер».