Сейчас-то я и сам вижу, что стишки эти, хоть и писались под Сережу Есенина, однако… Вишня одно, а вишневый сироп — совсем другое.
Наверное, потому и стихотворца из меня не получилось…»
Так начал Василий Васильевич рассказ о самом знаменательном дне в своей жизни.
«Конечно, каждый комсомолец, который дружил с книгой, да и сам пописывал к тому же, — а ведь почти сплошь такие ребята собрались в тот вечер в нашем фабричном клубе, — отлично знал Горького в лицо, хотя и не встречался с ним ни разу. И все-таки когда в дверях появилась высокая, сутуловатая фигура писателя, в небольшом зальце, битком набитом обычно горластой заводской молодежью, воцарилась такая тишина — благоговейная и впитывающая, — что Алексей Максимович даже удивился. Он, слегка сощурившись, оглядел ребят, причем, как всем нам показалось, приметил каждого в отдельности и, повернувшись к сопровождавшему его директору завода, сказал:
— Смирные у вас комсомольцы, Борис Викентьевич. Вроде как сельские ребятишки фотографироваться собрались: сидят и не дышат, ждут, когда из аппарата канарейка вылетит…
Но уже через несколько минут разговор заводских литкружковцев с любимым писателем напоминал беседу закадычных друзей. Вообще Горький, встречаясь с любым человеком — будь то государственный деятель или бывалый солдат, академик или пожилая крестьянка, — со всеми разговаривал, как равный с равным. И что примечательно, даже беседуя с человеком малограмотным, Алексей Максимович в разговоре никогда не подлаживался к уровню такого собеседника, а находил для выражения весьма сложного подчас понятия или мысли слова простые и доходчивые. Тем самым Горький, бережно и настойчиво приподнимая человека, приближал его к себе.
Вот почему многие из нас, слушавших в тот вечер Алексея Максимовича, может быть, впервые в жизни задумались над словом, к которому до тех пор относились без должного уважения:
«Писатель».
И на труд писательский взглянули по-иному.
— Вообще-то чрезмерное любопытство — это качество въедливое, присущее чаще всего престарелым сплетницам — Христовым невестам, — неторопливо заговорил Алексей Максимович. — Однако тем из нас, кто, вроде меня, нацелился в писатели, я бы всячески рекомендовал — научиться подглядывать за жизнью…
Нет, я не оговорился — не наблюдать, а именно подглядывать! Ведь иного наблюдателя, который способен часами лущить семечки да пялить глаза на то, как из трубы идет дым или как баба, высоко подоткнув подол, полощет белье, у нас могут и ротозеем прозвать. А вот если кто-нибудь из вас подберется к тому, что спрятано от людского глаза за тридевятью замками, или разглядит сквозь щель в заборе, которым обнесен райский сад, чем там занимаются праведники, — про такого человека я скажу, что у него есть задатки писателя!
С этого и я начинал.
Ну, а если такой любопытствующий молодец способен и рассказать занимательно нам про то, что только ему одному удалось подглядеть в жизни, а иногда и присочинить к месту для убедительности, — это, братцы, писатель!
Не знаю, как другим литкружковцам, а мне эти шутливые на первый взгляд слова Горького на многое раскрыли глаза. А встреча та с Алексеем Максимовичем врезалась мне в память на всю жизнь.
Да — на всю жизнь! Больше четверти века прошло с того вечера, когда я удостоился чести прочитать первый свой рассказ самому Горькому! — а кажется, будто это происходило вчера вечером.
И как я решился на такое дело — до сих пор не пойму.
Правда, рассказ мой незадолго до того был напечатан в воскресном номере нашей заводской многотиражки. И даже похвалили его мои дружки — невзыскательные читатели. Вот они-то меня и подбили.
— Такой случай, — говорят, — Васята, раз в жизни приключится. Понравится твой рассказ Горькому — вот ты и писатель!
— А если не понравится?
— Ну да! Алексей Максимович, он, брат, того… отзывчивый!
В общем, вышел я на середину комнаты, в одной руке держу газету, а другую этак вот кренделем в бочок упер, не от лихости, а с перепугу. И никак не соображу — сам я или со стороны кто-то возгласил голосом тонким и вежливым: «Оранжевый платочек» — так называлось это первое мое прозаическое произведение.
Впрочем, тогда содержание рассказа мне казалось совсем не прозаическим, особенно начало; да вот, посудите сами.
Леопольд Ястребков — стройный молодой брюнет весьма привлекательной наружности и пылкого самолюбивого нрава — стремглав влюбился в Нинель Ландышеву. Да как! Эта самая Нинель при первой же встрече показалась Леопольду «мечтой художника, воплощенной в мрамор».