— Так, — определился он. — Значит, все задержаны и никому не двигаться, иначе буду вынужден применить силу. Понятно?
— Понятно, — кивнул я и вновь повернулся к Разумовскому: — А я тебе говорю, что это объясняет, только когда вот так, — я снова стянул шапку с Лысенко. — А если оставить все вот так, — я надел маску, — то все выгладит так же, как раньше, и даже хуже…
Постовой подумал, склонился над покойником, снял с него маску, еще подумал, надел маску и скомандовал:
— Придется пройти в машину. Вам двоим. Труп можно оставить на месте.
— Но в нее же стреляли, — сказал мне Разумовский. — Ты сам видел…
— Я видел, что стреляли в машину, — возразил я. — А она как раз даже не поцарапана. Стреляли с расстояния в тридцать метров и промахнулись. А ведь этот парень не библиотекарем работал.
— Вы сами пойдете в машину или мне применить силу? — насупился мини-постовой и призывно махнул рукой водителю. Выбравшийся из «уазика» был на полголовы ниже постового и раза в два уже его в плечах. Я посмотрел на них, грустно вздохнул и поднялся…
* * *— Ладно хоть машину помогли вытащить, — вздохнул Разумовский, осматривая помятый бампер и разбитую фару «девятки». — Но полдня потеряно безвозвратно. А беднягу Зимина до сих пор терзают.
— А знаешь, это хорошо, — задумчиво оглядываясь на зарешеченные окна отдела, сказал я. — Для нас это очень хорошо… Оксану отпустили уже давно, сейчас она в особняке, под охраной. Это наш шанс, Андрей. Нужно его использовать.
— Хочешь с ней поговорить? — спросил Разумовский. — Какой в этом смысл? Да и она сейчас в таком состоянии, что ее лучше не беспокоить…
— Нет, говорить с ней будешь ты, — решил я. — Ты приедешь и обрадуешь ее известием о том, что Толя Лысенко не погиб, а находится в реанимации. Мы успели вытащить его из машины, и это его спасло. Кое-какие слухи до нее доходили, так что это будет выглядеть вполне реалистично. По идее, это должно ее обрадовать, ведь это будет означать полное окончание дела и завершение их мучений, тянувшихся свыше полугода. Скажи ей, что жизнь Лысенко находится вне опасности. И несмотря на тяжелое состояние, врачи заверяют, что он быстро пойдет на поправку. Скажи, что мы постараемся сделать для его скорейшего выздоровления все возможное — найдем лекарства, лучших специалистов… А потом им займутся лучшие следователи.
Разумовский долго молчал, покручивая ус, потом вздохнул и спросил:
— Коля, а ты понимаешь, как мы будем себя чувствовать, если она невиновна?
— Плохо будем себя чувствовать, — заверил я. — Очень плохо. Но зато мы будем уверены, что все нити сходятся на Лысенко и больше им опасность не угрожает. Страшен враг «внутренний», а с врагами «извне» Зимин и сам справится. Но чувствовать мы себя будем плохо. Тебя это очень огорчает?
— Огорчает, — признался Разумовский. — Но если я буду уверен, что опасность у них позади, то как-нибудь переживу. Ты собираешься поставить «жучки» на ее телефон?
— Вряд ли это получится. Охрана сейчас находится в повышенной боеготовности… Есть куда более простой вариант. В помещении охраны находится комната с аппаратурой, контролирующей все телефонные переговоры. Мне про нее говорил Зимин. Лысенко, кстати, и занимался этой комнатой, имея возможность прослушивать все, о чем говорили хозяева дома. Вот там я и хочу провести часик-другой после того, как ты сообщишь Оксане о «воскрешении» Лысенко. Конечно, она может попросить кого- то из прислуги отнести записку в нужное место, но не думаю, что она пойдет на такой риск. Скорее всего, будет звонок по телефону. Я не рассчитываю на какую-то уликовую информацию, но меня интересует, куда она позвонит — Дорохову или Лопотову.
— Ты их подозреваешь?! — ужаснулся Разумовский. — Нет, Коля, для меня это точно последнее дело… Когда кто-то в опасности, когда кому-то требуется помощь, и я чувствую в себе силы повлиять на исход событий, я еще могу переломить себя и в чем- то пойти вразрез с законами, по которым я живу… Но это для меня слишком. Враг конкретный, опасный, угрожающий всегда находится на другой стороне, к нему испытываешь ужас и отвращение, пытаешься защитить от него тех, кто тебе дорог, кто нуждается в твоей помощи. Но чтоб вот так… Мне это не нравится.
— Мне тоже, — вздохнул я. — И я тебе давно твержу: сыск — это не работа в белых перчатках. Здесь столько грязи… Если не ставить себе цель в каждом конкретном случае помочь или защитить конкретного человека, а просто зарабатывать этим занятием себе на жизнь, то очень скоро притянешь к себе эту грязь, которая таится в любом из преступлений. Но милиция держится именно на тех, чье призвание — защищать, а не наказывать. Наказывать — это занятие для палачей и политиков. Может быть, еще для дьявола. Я вообще сомневаюсь, что кому-то, кроме подонков и душевнобольных, нравится подглядывать, подслушивать и подозревать. Это нравиться не может. Но очень редко преступник раскаивается и сам сознается в содеянном. Чаще приходиться доказывать. А доказать можно, только собрав достаточное количество улик. И оставлять на свободе насильников, убийц, извращенцев и садистов — нельзя. Значит, кому-то нужно их искать, останавливать и изолировать. Это моя работа, батюшка. Мое призвание, а не твое. Так что возвращайся-ка ты лучше к своим прихожанам и учй детишек, объясняя разницу между добром и злом, утешай нуждающихся в утешении, наставляй сбившихся с пути, остальное оставь мне. У тебя есть много полезной и светлой работы, вот ею и занимайся. А это — мое… Но к Оксане ты все же зайди. Расскажи ей о Лысенко и можешь с чистой совестью возвращаться в свой приход. Остальное — моя работа. Договорились?