Всю жизнь под охраной ОМОНа ходить не будешь, а на каждый броневичок всегда найдется свой противотанковый комплекс «Фагот». Нет, Коля, у них тоже все не так просто. Чтобы получить что-то, нужно чем-то пожертвовать — гласит восточная мудрость. И иногда это больше, чем обычные трудности на пути к достижению цели. В данном случае — это безопасность близких. Можно максимально усилить охрану, прибрести новейшие средства защиты, нанять лучших специалистов, но даже с их помощью обеспечить свою безопасность не удастся. Я хочу своими глазами увидеть, что происходит, и, может быть, мне удастся найти ответ… А уж как они им воспользуются…
— Судя по тому, что я слышал о «новых русских»… тебе лучше вообще с ними не встречаться. Это все равно что цветы в пустыне сажать. Не приживаются — нет питательной среды.
— Не может такого быть, — уверенно возразил иерей. — В каждом человеке есть что-то хорошее. Изначально хорошее. Потом он заметает это хорошее — лживыми критериями, истинами, и взглядами, высушивает страстями, облучает пороками… Но если человек любит, эта любовь, как влага, орошает его душу, пробуждает к жизни сокрытые в глубинах зерна совести, нравственности, ответственности. Позволяет этим росткам пробиться на поверхность, расцвести… А богатство… Смотря как к нему относится. Вот если бы тебе начали платить за работу, как платят полицейским в Америке, то по нашим меркам ты был бы очень состоятельным человеком. Но работал бы ты только за деньги? Как бы ты вое принимал это богатство? Дело не в количестве, дело в отношении.
— Да-да-да! — завопил я так, что лошадь шарахнулась в сторону. — Я бы работал за деньги! Я бы относился к ним, как… как… О, как бы я к ним относился!
— Вот теперь вижу, что ты действительно становишься сами собой, — усмехнулся Разумовский. — Во всяком случае, производишь такое же впечатление, как и два года назад.
— Как я могу относиться к деньгам? С точки зрения русского человека, экономящего на всем? В милиции служат обычные люди, которые едят то же, что и большинство остальных, одеваются в то же, во что и остальные одеваются, и так же относятся к происходящим в стране «реформам», как и большинство других людей. Не могу я отрешенно воспринимать деньги. Я на них живу.
— Вот про отношение я и говорю, — сказал Разумовский. — Если у человека есть призвание и цель, идеалы и убеждения, то деньги для него все же второстепенны. Почему о человеке сразу нужно думать плохо? Ты же обижаешься, когда какой-нибудь недалекий человек считает всех сотрудников милиции взяточниками и лентяями? А почему всех состоятельных людей надо считать тупицами? Откуда в нас это? Откуда какой-то судейский взгляд на других? Кто имеет право осуждать? И откуда это обывательское чувство всезнания? Любовь к сплетням? Осуждать можно только себя. И совсем не с точки зрения: «Прощаю тебя, мой любимый. Я бы на твоем месте сделал все то же самое. Я нахожу себе оправдание». В большинстве своем с правильной точки зрения на свои поступки смотрят только перед смертью. Но ведь никто не знает, когда и где она подкараулит…
— Капитала честным образом не сделаешь, — напомнил я. — Я могу предположить, что это за девочка. Длинноногая, с кукольным личиком, большущими амбициями, может быть, работавшая манекенщицей или фотомоделью. Не знаю, как там насчет любви, а вот сделкой здесь очень попахивает. Тело в обмен на деньги.
— У тебя жена красивая, — сказал иерей, — а между тем денег у тебя нет.
— Это исключение. И как раз потому, что нет денег…
— Кажется, я начинаю догадываться, почему ты все это говоришь, — прищурился Разумовский. — Тебе хочется посмотреть на все это своими глазами.
— Нет.
— Да.
— Нет.
— Да. Но я тебя и не приглашаю. Когда дело касалось помощи и расследовании, я просил тебя о помощи и ты помогал мне…
— Это ты помогал мне, — насупился я. — То есть ты просил меня о помощи, а потом делал вид, что помогаешь.
— Пусть будет так. Льсти себе сколько угодно, — усмехнулся вредный иерей. — Но в любом случае, в этом деле все иначе. Здесь нужна помощь иного рода, совет. Поддержка. А ты с твоим подходом к делу можешь только обидеть людей и усложнить ситуацию.
— Да у меня здравого смысла в десять раз больше, чем у тебя. И кто сказал, что совет такого человека, как я, отлично разбирающегося в разного рода проблемах, может пойти во вред? Я-то сужу с точки зрения реальной действительности, а не с религиозной и приемлемой далеко не для каждого… И не спорь. Религиозная мораль предназначена для всех, а вот жить в соответствии с ней способен далеко не каждый.
— Ты же говорил пять минут назад, что в личную жизнь других людей лезть нельзя? А давать советы — дело неблагодарное?..
— Но нас же зовут?
— Не нас, а меня.
— Что ты понимаешь в «новых русских»?! — возмутился я. Это не твоя компетенция. Твое дело — люди бедные, обиженные обманутые, ищущие спасения, кающиеся и обездоленные. А богатство — это другая сторона жизни. Здесь спасением и покаянием не пахнет.
— Каждый идет к Богу. Только каждый — своей дорогой. Нельзя закрывать двери храма перед кем бы то ни было. Нельзя отвергать человека только потому, что он беден или богат, болен или оступился, не понят и отвержен обществом…
— Вот потому-то церкви и построены на деньги убийц и пала чей. Они так пытаются «откупиться». Это у них в привычку вошло — откупаться.
— Тебе-то что? — рассердился иерей. — Это я туда еду, а не ты. У людей беда, и я приглашен туда матерью девушки.
— Вот то-то и оно…
— Все, не буду я брать тебя в попутчики. Я на тебя рассердился. Вот на этой лошади до города и добирайся.
— Во мне бушует классовая неприязнь, — гордо пояснил я. — Мир хижинам, война дворцам! Землю крестьянам, фабрики рабочим, воду морякам, каждой женщине по мужу, сексуальные меньшинства признать сексуальными большинствами!
— Ну-ну-ну… Про церковь еще что-нибудь скажи.
— Не скажу! Бить будешь…
— Давно пора, — согласился иерей. — Разошелся, как на трибуне. Последний раз спрашиваю: едешь со мной?!
— Можно подумать, ты «первый раз» спрашивал, — проворчал я. — Вообще-то у меня еще есть пара-тройка дней, пока готовятся мои документы… Но столько времени я тебе уделить не смогу. День. Даже меньше. Полдня. Да, полдня хватит… Хочется посмотреть, как живут «новые русские». Малиновые пиджаки золотые цепи в два пальца толщиной, «мерседесы», Гавайи, сауны, манекенщицы… Да, полдня на это потратить можно.
Мы подошли к моему дому. Кузьмич, ожидавший моего возвращения сидя на крылечке, принял у меня поводья и полюбопытствовал:
— Понравилось? То-то же… Нынче про лошадей забывать стали, все на других «коней» пересели. А ведь раньше все на них держалось — и хозяйство, и почта, и коль доехать куда требуется… И на войне не подводили. А уж лучшего друга и не сыскать… — Вот на ней у меня и заканчивается пора «тихой жизни», — сказал я, поглаживая теплую шею лошади. — Сейчас пересяду ион на ту «кобылу», — я кивнул на стоящую у обочины «пятерку» Разумовского, — и поеду в чадящий, шумный, грохочущий железом и голосами, суетливый город смотреть «сладкую жизнь»… Вот ведь как: из города сюда рвешься, на природу, к рекам, лесам, полям, а отсюда в город тянет. Но там сейчас дел много. Работы невпроворот. А как свое сполна отдам, так сюда и вернусь. Насовсем.
— Эти места покой дают, — сказал Кузьмич. — Силы возвращают. Юг, он что ж… Юг — это тоже неплохо, но силы он не дает. Силы своя земля дает. От всех невзгод и напастей лечит. А все эти заграницы — они для экскурсий хороши. Подивиться, попробовать, сравнить… Развлечение. А сила вот где, — он поднял комок земли и растер ее в суховатых, но не по-старчески крепких руках. — Вот здесь она таится. Отсюда ее и черпают… Посидим, покурим на прощание?
Он вынул кисет с самосадом, ловко скрутил «козью ножку» и протянул мне. Затем так же ловко свернул для себя. Мы сели на крылечке и закурили.
— Возвращаешься, значит, — кивнул Кузьмич. — Знать, набрался сил?
— Набрался, — подтвердил я. — Теперь я это чувствую… Я возвращаюсь… Возвращаюсь…