Соколовский следил за тайгой, примыкающей к Тайменке, к водопаду, оберегал свое логово. Это Василий Никифорович понял по ежедневным отлучкам Ивана, его репликам — все, мол, спокойно на этой земле, можно жить не тужить.
Поев, развалившись на шкурах, Иван начинал долгие разговоры. Он ворошил свое и отцово разбойное прошлое, вспоминал детские годы, Сосновку, жизнь в Харбине после бегства за границу. Василий Никифорович не мог вначале понять, к чему эти исповеди. И даже спросил об этом однажды Ивана. Тот долго молчал, а потом ответил:
— Кто его знает, Прошка-Василий, отчего я перед тобой жизнь свою разматываю. Знаю ведь я, что ты обо мне думаешь. Что слушаешь меня и злобой исходишь в своей клетке. А вдруг ошибаешься ты? — вот о чем я думаю. Вдруг поймешь меня? А? И не станешь судить меня, как прокурор, а проснется в тебе вольный сосновский дух. Как-никак и деды и прадеды наши — одного корня, и, стало быть, кровь у нас с тобой одна. Так?
Колядин тоже ответил не сразу. «Неужели он целью задался обратить меня в свою веру? — подумал егерь. — А для чего? Напарника ищет? Или просто душу потешить?» Сказал бы ему Василий Никифорович «о крови единой» — да толку-то… Не лучше ли, не вернее ли кое в чем согласиться с Иваном, дать надежду ему, что, возможно, когда-нибудь Василий Никифорович и поймет его?
— Что ж, говори, — сказал Колядин со вздохом. — Двух правд не бывает. Одна какая-нибудь непременно победит.
— И то верно, — сказал Соколовский. — Разумно ты молвил, Прошка-Василий. Двух правд не бывает… Меня в этой хоромине мысли заели, как блохи пса. Почему же так получилось, что я, мужик, и сильный, да и разумом не обделенный, вынужден жить на своей земле крадучись? А ты супротив меня — пигалица — в спокойствии да почете? Может, вся революция ваща к тому и велась, чтобы сильных подмять, а всякой шушере править? Что ты на это скажешь?
— Говори, говори, — ушел от ответа Василий Никифорович.
— Вот смотри, — продолжал Соколовский, — тигр один охотится, давит изюбра, кабана, все один! Почему? Это ему под силу. А вот волки — те послабее, и они коллективно нападают, стаей, но тоже берут кабана, изюбра, лося. Так какая же разница лосю, кто его сожрет — один тигр или волчья стая? Это — первое. А второе: если тигры и волки откажутся лося жрать, станут питаться одною травой, то что с ними будет? В коров, в овец они превратятся, и их тут же сожрут новые тигры и водки, которым плевать на мораль, а подавай лищу, да ту, что природой положена. Понял мысль? Ты вот жрешь лося да кабана коллективно. А я предпочитаю один. Так в чем же моя вина? Под ваши законы не подхожу? А кто законы эти придумал? Да те, кому куска живого мяса в драке не достается. Вот тебе суть.
Иван, веря в то, что сказал своему противнику неотвратимую правду, отрезал большой кусок вареного изюбра и, приоткрыв дверь, ткнул мясо егерю:
— Пожуй да подумай. А я подремлю.
Вскоре послышался в землянке мощный храп. Василий Никифорович подождал немного и принялся точить о камень пряжку от ремня.
Еще в первые дни он хорошо осмотрелся. Копнув пол, убедился, что под тонким слоем земли и прелой хвои холодно твердел кварц. Стена — тоже кварц неведомой толщины. О подкопе, следовательно, не могло быть и речи.
Оставалось одно — надрезать тяжелые лиственничные плахи, отделявшие его от логова Соколовского, сделать проход, выйти ночью, успеть схватить карабин, а там — что будет…
Шел день за днем и, когда пряжка стала как лезвие бритвы, Колядин принялся резать стену своей темницы. Хвойный дуб подавался туго, но подавался. Потом, на счастье, Василий Никифорович откопал в углу, в мусоре, железный ржавый костыль и совсем воспрянул духом. Да, время работало на него, он верил в это.
Теперь Колядин охотно вступал в разговоры, потому что под звук мощного баса Ивана можно было не прекращать своей работы и днем. Егерь сам теперь вызывал Соколовского на споры о смысле жизни. Как-то, выбрав удобный момент после обеда, он спросил Соколовского:
— Так ты, Иван, значит, свою истину в жизни нашел?
— Истину? Нашел, Прокопий, — ответил тот, сладко жмурясь и потягиваясь на лежанке. — Самую заглавную истину! Считаю, что люди не должны вместе жить — вот так. А почему? А потому, что только слабые ищут защиты у другого, а сильный и один проживет, ему подпорок не надо. Сам все себе построит, а смерть придет — и в мире почиет. Ведь все одно свой последний час каждый встречает в одиночку.
Он помолчал, прислушиваясь, сказал с усмешкой:
— Ты чего там скребешься, словно шелудивый!
— Так бани-то у тебя ж нет, — в тон ему ответил Колядин, внутренне холодея от мысли, что бандит вдруг догадается о его замысле, — Вот потому и чешусь…