— Ну, это как сказать, — неопределенно ответил Колядин. — Ты же о звере говоришь, а не о человеке.
— А человек что? Да он еще хуже зверя бывает!
«Вот как ты, например», — с ненавистью подумал Колядин, а вслух сказал:
— Ты прав, конечно, бывает…
Соколовскому казалось, что его «друг детства» подает надежды. Глухая тоска одиночества, от которой он все-таки страдал, сам не понимая ее причины, уже не томила, как прежде, потому что рядом с ним жил человек, а он, Иван, был властен над ним. И это доставляло Соколовскому удовлетворение. Даже то, как называл он Колядина — «Прошка-Василий» — казалось Ивану остроумным, потому что намекало, по его мнению, на путаное безотцовское детство егеря, на какую-то его ущербность.
Он разрешил Колядину даже прогулки. Под бдительным надзором Абрека и самого Ивана Василий Никифорович гулял порой по узкой площадке скалы, любовался пенным каскадом водопада, зимней тайгой, расстилающейся перед ним древней красотой.
— Чем не жизнь, Прошка-Василий? — говорил ему Соколовский, следуя в двух шагах. — Пусть там, в городах, люди маются за кусок хлеба. А здесь у нас всего довольно. Зверя всегда добудем. И без выстрела. Петли и ножи, опадные колоды и самострелы расставлены у меня на верных тропках. Мукой я, слава богу, с осени запасся, солью тоже. Чего еще надо? Радуйся, дыши!
На наш век всего тут хватит. А что потом будет — нам-то до этого какое дело? Один раз живем!.. А если кто нам вздумает помешать, так упрячем, так ублаготворим, что и на страшный суд такой не явится — дороги не найдет. Как, а?
— Это надо подумать, — рассеянно ответил Василий Никифорович, подмечая расположение скалы, стараясь разгадать, где находится проход под сметающим все водопадом.
— Думай, думай, я подожду! Мне не к спеху. Только б никто нам не помешал, — соглашался Соколовский. — Ну, хватит шагать, топай к себе в нору.
Как бы то ни было, предосторожностей Иван не забывал: не разрешал Василию Никифоровичу подходить близко, тщательно прикрывал за ним тяжелую дверь сноры» и впускал Абрека в землянку, когда уходил в тайгу. Во всяком случае, положение егеря нисколько не улучшилось от того, что хозяин логова стал к нему более внимателен. Колядин по-прежнему сидел в своей темнице. Прогулки целиком зависели от прихоти Соколовского, от погоды. Он разрешал прогулки в метель, да и сам уходил в тайгу только в снегопад: побаивался, что неожиданно может появиться вертолет.
Однажды он вернулся настороженным — у старой землянки увидел следы людей и собак. В другой раз, забравшись на высокий кедр, он пристально осмотрел всю местность, прилегающую к пропасти, и заметил труп Валета. Иван знал, что эта собака принадлежала Степану Кочегарову, и, разглядев следы, догадался, что пчеловод где-то поблизости. Соколовский ничего не сказал о своей разведке егерю, но Василий Никифорович заметил перемену: Иван помрачнел, не донимал болтовней.
Хорошо зная, что пчеловод живет один на пасеке, Соколовский решил убрать его с дороги. Бандит не исключал того, что старик мог догадаться о тайне его логова. Подождав благоприятного дня, Иван отправился на пасеку. Он застал пчеловода полубезумным и умирающим. Понаблюдал полчаса за ним и, видя, что старик обречен, Иван не стал добивать его, решив не давать лишних улик.
Вернулся Соколовский к вечеру в свою землянку повеселевшим.
— Ну, Прошка-Василий, теперь нас и сам сатана не найдет! Старый дурень Степка Кочегаров приказал долго жить. Шастал он тут окрест недавно, надо думать, с фараоном. Тебя искали, не иначе! Две собаки с ними. Ну да мы тут с тобой как у Христа за пазухой — не сыщешь…
В этот день Иван приволок с собой убитого кабана.
— Теперь хоть до самой весны харчей хватит. А о тебе скоро забудут, сгинул человек в тайге — и все.
Василий Никифорович невольно сжался: да, это правда, могут поверить в несчастный случай, поверил же он сам в смерть Соколовского.
В эту ночь и в следующую егерь со злостью резал и резал неподатливый листвяк, готовя путь к свободе. Он уже видел, как в темноте, под храп врага, выйдет из своего заточения, оглушит Ивана ударом приклада винтовки, свяжет и посадит в эту нору. Пристрелит Абрека — и… Дальше он уже не мог думать: сердце начинало колотиться, дрожали руки…
— Послушай, Прокопий, — говорил ему Соколовский после жирного обеда, выбрасывая кости полубе-шеному от голода Абреку. — Ну, в чем этот самый смысл жизни, как ни в том, чтобы сытно покушать? Вот смотри, как только человек на ноги свои становится, ему что надо? Покушать. А чтобы покушать, надо или поработать, или украсть. Сытый, он уже думает, как отдохнуть. И потом — опять все сначала: получается вроде круга. Человек как белка в колесе описывает эти круги, пока душа его не понадобится богу. А если он и в это не верит, то просто сдыхает как собака. Следующий рождается — и опять все сначала. Правильно я говорю? Иному мало просто брюхо набить — он, как колонок, давит себе больше пищи, чем может враз съесть. Другому — бабы одной мало, он гарем, на манер турков, заводит. А третий — от работы так балдеет, что уж, кроме нее, ни в чем другом и смысла не видит. Но как ни крути, а в сортир и короли ходят. С круга этого вечного никто еще не сошел и не сойдет. Разве только сумасшедший какой… Вот я и думаю: зачем это философов разных в городах держат, когда и так все ясно, из чего жизнь состоит, а?