В этот момент за дверью звякнула цепочка, потом медленно повернулся ключ. Тоненько скрипнув, дверь открылась. На пороге стоял высокий, сухой старик с отрешенным выражением лица. Под накинутой на сутулые плечи клетчатой женской шалью виднелась белая полотняная рубашка. Он вопросительно посмотрел на Вершинина.
— Я к вам, — сказал тот. — Разрешите пройти? — и заметив опасения Раскокина, успокоил его. — Смелее открывайте, Павел Фомич, я не вор и не грабитель. Меня послали к вам с завода.
В тусклых глазах старика промелькнула искорка. Он пропустил гостя вперед, а сам, едва переступая ногами, доплелся до разобранного дивана и с трудом опустил на него немощное тело.
— Стар стал, — пожаловался он, — голова все понимает, а ноги не держат, вроде чужие. Как с завода ушел, с каждым днем хуже и хуже, а работал-то — ходил… Заводские меня, правда, помнят, навещают иногда.
— Я, Павел Фомич, с дельцем одним к вам, в заводоуправлении поручили выяснить, — сказал Вершинин. — Вы еще до ухода на пенсию расписались в одном документе, — Он достал акт на уничтожение машинок и подал его старику.
Тот принял бумагу дрожащими руками, долго отирал полотняной тряпочкой слезящиеся глаза, потом водрузил на переносицу очки со сломанной оправой, далеко отставил руку с документом и, беззвучно шевеля губами, принялся читать.
— Ерунда какая-то, — заключил он, прочитав, и отложил бумагу. — Машинки заграничные!
— Вы подписывали эту бумагу?
— Подписывал. Моя подпись.
— Сейчас мы, Павел Фомич, разыскиваем кое-что из старого для реставрации, — туманно пояснил Вершинин, — вот я и пришел узнать поточней, может, какие сохранились.
— Машинки-то — стрекотухи — всего два раза списывали при мне. Эти в последний раз. Мне их на склад принесли, бумагу на уничтожение составили, подписал я, завхоз и еще одна там. Завхоз мне сказал: «Пусть пока полежат у тебя, вдруг запчасти понадобятся». Одна так и пролежала, проржавела вся, я ее самолично сломал и на мусорку отнес. А за другой, — он умолк, переводя дух, — за другой женщина какая-то приходила, забрала. Кажись, из бухгалтерии.
— Зачем же вы отдали — машинка ведь подлежит уничтожению? — с досадой упрекнул Вячеслав.
— Верно. Подлежит. Да мне начальник тогда позвонил и сказал: «Отдай, Фомич, женщине». Я и отдал. Толку-то в ней чуть — рухлядь.
— Что же это за начальник?
— Начальник наш. Он тогда всем хозяйством заведовал.
— Фамилия?! Как фамилия?!
— Отнял бог память ведь, не припомню.
— Кто же? Кулешов? Колчин? Раух?..
— Во-во, сынок, именно Колчин. Он самый. Губа у него такая толстая.
ОЛЬГА ЕФРЕМОВА
Мысль о визите к Ольге Ефремовой уложилась в сознании Вершинина как дело решенное. Материалы, с которыми он познакомился во время следствия, давали все основания сделать вывод, что анонимки являются чистейшей выдумкой и написаны с целью устранения Кулешова. Директор относился к своим подчиненным ровно, при их оценке исходил только из деловых качеств. Названные в анонимках проходимцами и случайными людьми в действительности были по-настоящему одаренными работниками. Они вносили живую струю в работу завода. Кулешов часто премировал их, поощрял другими способами и всегда имел для этого веские основания. Игорь Арсентьевич — человек вполне современный и доступный, не считал предосудительным разделить с подчиненным, которого он уважал, трапезу, зайти к нему на квартиру, отметить с ним в ресторане юбилейную дату. В таких взаимоотношениях витал дух равноправия. На торжествах по поводу различных событий директор уже не был директором, он становился просто Кулешовым, или Игорем Арсентьевичем, а то даже и Игорем, что только поднимало его авторитет, вызывало к нему уважение. Он обладал способностью балансировать на тонкой грани, допускать простоту во взаимоотношениях, а не фамильярность. Но вот связь с Ефремовой, если она существовала, бросала на него тень. Руководитель и подчиненная. Ситуация всегда осуждаемая. Однако Вячеслав был далек от мысли осуждать Кулешова, считая это личным делом директора. Но следствие есть следствие, и Вершинин понимал, что вопрос об отношениях Кулешова и Ефремовой где-нибудь да всплывет. Его нельзя оставить за скобками. Вот почему Вячеслав решил встретиться с Ефремовой.
На протяжении дня он постоянно звонил на завод, в плановый отдел и, не называя себя, спрашивал Ефремову. Однако она отсутствовала. Ближе к вечеру выяснилось, что Ефремова заболела. Вершинин попросил ее адрес. В ответ он явственно услышал приглушенное женское хихиканье, после которого кто-то довольно дерзким тоном назвал ему улицу и номер дома. Номера квартиры ему не сказали. Вячеслав еще раз попытался узнать его в плановом отделе, но там тотчас бросили трубку. В адресном бюро ее адреса вообще не значилось. Так бывает, когда меняют фамилию. Вершинин решил пойти и разыскать ее квартиру через жильцов дома. Однако на месте его постигло разочарование. Дом, который назвала женщина из планового отдела, растянулся на целый квартал. Холодная и мрачная арка проткнула его точно в середине. У многочисленных подъездов деловито ворошилась ребятня всех возрастов. Вершинин остановился в растерянности. Найти жильца по фамилии в таком доме — дело сложное: люди порой не знают, кто живет с ними на одной лестничной клетке. Он заметил кучку подростков 13—14 лет, со стороны которых подозрительно тянуло дымком, и подошел к ним. Приближение взрослого они заметили сразу и беспокойно засуетились, пытаясь незаметно втиснуть ботинками в песок дымящиеся окурки. Один из них, скорее всего заводила, — высокий, черноволосый, со сросшимися на переносице широкими бровями, демонстративно сунул сигарету в рот, настороженно поглядывая на приближающегося. На его поясе сверкала широкая пряжка с изображением участников ансамбля «АББА». Вершинин ухмыльнулся, заметив, как тяжело дается тому смелость. Видно было, что паренек хоть и бравирует перед приятелями, но не решается затянуться и в случае осложнения приготовился дать стрекача. Вячеслав сделал вид, что не замечает переполоха среди ребят, достал из кармана сигарету и попросил прикурить. Чернявый с важным видом подставил тлеющий огонек. Прикурив, Вячеслав глубоко затянулся, потом сделал несколько судорожных движений горлом и принялся долго и надсадно кашлять, хватаясь за грудь и размазывая по лицу выступившие слезы. В перерывах между приступами кашля он сетовал, что вот-вот может «загнуться» от курения.