Осокин отметил в блокноте вторым номером задачу установить допросом свидетелей, что пил, как пил Охрименко перед преступлением, в каком он был состоянии.
Вот здесь-то защита и поставит вопрос о действиях Охрименко в состоянии невменяемости.
Осокин едва дождался утра и первого автобуса в Сорочинку и, несмотря на то, что не спал ночь, чувствовал себя на подъеме.
Он через участкового спешно вызывал одного за другим свидетелей для повторного допроса, сослуживцев Охрименко спрашивал, замечена ли была ревность у Охрименко до поездки жены в Сочи. На этот раз вопрос ставился очень точно, многие свидетели колебались, как ответить на него, но тех, кто взял на себя смелость ответить, заявляли единодушно, что ревнивый его характер обнаруживался задолго до ее поездки в Сочи. Чем-либо конкретным показания не подкреплялись. Да и чем их можно было подкрепить? Но не одно же показание, а несколько. Быть может, кто-то из свидетелей давал показания, подсознательно сочувствуя Охрименко, но их не опровергнешь и они ничем не обесценены.
Чтобы установить, что пил и как пил Охрименко, Осокин пошел в фабричный буфет.
Буфет пустовал, за стойкой скучала буфетчица, этакая местная львица. Высокая взбитая прическа, ярко накрашенные губы, из-под белого халата виднелось яркое платье.
Осокин предъявил служебное удостоверение, хотя этого и не требовалось, в поселке и на фабрике его уже почти все знали в лицо.
— Гладышева! — представилась дамочка. — Чем могу быть полезна следствию? — спросила она с заметным вызовом в голосе.
— Это вам виднее! — · ответил он. — Все, что знаете по Делу, все нам годится. Но у меня есть к вам и вполне конкретный вопрос.
Гладышева как бы встряхнулась, сделала, в ее понимании, глазки следователю, расширив зрачки, и завлекательно улыбнулась.
— Как не знать Прохора Акимовича? Я ему каждый раз сдавала на ночную охрану буфет. Человек он обходительный, аккуратный. Претензий к нему не имею…
— Не мешает ли эта ваша батарея за стойкой работе фабрики?
Гладышева пожала плечами, окинула взглядом бутылки и усмехнулась:
— У каждого свой план, и всяк за себя отвечает!
— Злоупотребляют?
— Здесь не детский сад! Пусть сами думают, во зло им или в добро!
— Вот Охрименко обернулось во зло!
— Не думаю! — возразила Гладышева. — Он из непьющих. Я по пальцам могу пересчитать, сколько он раз здесь бутылку брал! Да и ту домой уносил…
— А в тот день, когда он стрелял?
Гладышева вздохнула.
— В тот день выпил…
— С утра?
Гладышева придвинулась грудью к Осокину через стойку. Понизила голос, хотя в буфете никого не было.
— Товарищ следователь, я не хотела бы повредить ему своими показаниями…
Воспользовавшись отсутствием других посетителей, Осокин вынул из портфеля бланк протокола для записи показаний свидетеля, сел за столик и пригласил к себе Гладышеву. Она вышла из-за стойки и, покачивая бедрами, подошла к столику.
— Садитесь! — предложил Осокин. — Я вас должен предупредить об ответственности за дачу ложных показаний. Недопустимо и умолчание об известных вам фактах. Вот вы говорите, что Охрименко редко выпивал. А тут с утра… Какова же была доза?
— Ах, вы о дозе? Я помню! Сто пятьдесят граммов водки… Одним глотком и без закуски.
— С утра! — подчеркнул Осокин. — Быть может, он опохмелялся?
— Он никогда не опохмелялся. Я его спросила: «Что с вами, Прохор Акимович? С утра и водку?»
— И что же он вам ответил?
— «Это, — говорит он, — для храбрости! Жена приезжает!» Я удивилась. Говорю ему: «Чего вам, Прохор Акимович, перед женой робеть, ей надо робеть перед вами!» Он вытер губы рукавом и ушел.
— Интересно, — заметил Осокин. — А почему бы, как вы полагаете, жене робеть перед ним?
Гладышева закатила глаза и, вздохнув, ответила:
— Были на то причины…
— Он ничего не говорил вам о письмах, которые получил из Сочи? — спросил Осокин.
— Показывал даже! Можно и его понять, мужчина он самолюбивый… Только стрелять?! Вот глупость, никак не думала, что он на такое способен! Выгнал бы ее вон, или сам ушел бы! Он не пропал бы…
— Вы его еще раз встречали в тот день?
— Нет, не встречала! Его почти полный день на работе не было, не хотел, должно быть, появляться на фабрике выпивши…
Осокин спросил, не имеет ли она что-либо добавить к рассказанному; она заверила, что рассказала все, что ей известно.