Сам Чернышев, с утра мотавшийся на «газике» по колхозным полям, вернулся домой поздно. Гремя во дворе рукомойником и шумно фыркая, долго отмывался от пыли и так же долго растирал полотенцем обнаженное до пояса мускулистое тело. Пригладив ладонью седой ежик волос, он повернулся к вышедшему на крыльцо Антону и строго спросил:
– С выпивки следствие начал?
– Как с выпивки?… – растерялся Антон. Чернышев надел рубаху.
– У конторы Стрельников во всеуслышанье треплется, что с милицейским следователем бутылку казенки раздавил.
– Я не следователь, а инспектор уголовного розыска.
– Какая разница?
– Следователю положено вести допрос только официальным путем, инспектор же уголовного розыска имеет право… Как бы вам яснее сказать? Прощупывать почву, что ли…
– Щупать-то ты щупай, а водку все-таки с кем попало не пей. Сам рос в деревне, должен знать, что здесь все на виду.
– Не хотел отказом стариков обидеть.
– Ты работник милиции или сестра милосердия? – хмуро поинтересовался Чернышев, но тут же подобрел:– Ладно, пошли ужинать. На утренней зорьке сегодня окунишек добыл, Григорьевна приготовила. В озере у нас добрые окуни водятся.
После ужина Маркел Маркелович зашуршал свежими газетами. Выписывал он их много. Антон тоже развернул одну из газет, но желание поделиться своим успехом в отношении внука Агриппины Резкиной не давало покоя. Чтобы не отвлекать Чернышева, Антон ушел в отведенную ему комнату. Постояв у открытого окна, взял один из альбомов с фотографиями. «Работа сына Маркела Маркеловича», – догадался Антон, разглядывая хорошо отпечатанные любительские снимки. Все они были сделаны в школьные годы: ребятишки в классе за партами, купающиеся в озере, – вон даже полоска острова на горизонте видна, в поле с лошадьми, у трактора в каких-то механических мастерских, с рюкзаками, видимо, в туристическом походе. На одном из снимков на фоне дома с резными наличниками, чуть склонившись на правую ногу, позировал чубатый крепкий парень. Щурясь от солнца, он выставил в улыбке ровный, с едва приметной щербинкой, верхний ряд зубов. Антон впился взглядом в снимок – сквозь легкую, похоже, нейлоновую рубаху отчетливо просвечивали полоски флотской тельняшки.
– Кто это, Маркел Маркелович? – спросил Антон, показывая снимок Чернышеву.
– Сынов одноклассник, – взглянув на фотографию, ответил Чернышев, – Юрка Резкин.
– Вы знаете, что он своей бабушке с сентября шестьдесят шестого года ни одного письма не прислал?
– Он и до сентября шестьдесят шестого не особо баловал ее письмами. Баламут и шалопай Юрка отменный, потому и не пишет.
– Давно этот снимок сделан?
– Лет семь, наверное, назад. Может, побольше. Когда Юрка в отпуск из армии приезжал.
– Он на флоте служил? Тельняшка на снимке видна. Чернышев отложил газету.
– Помнится, в тельняшке я его видел, а вот форма на нем сухопутная была. Мы же с тобой прошлый раз говорили, что среди ярских моряков нет. Юрка, должно быть, в береговой обороне служил или купил у кого-нибудь тельняшку.
– Куда он после армии делся?
– Кто его знает. Мы уж привыкли, что отслужившие солдаты редко возвращаются в село. И этот где-нибудь в городе пристроился.
– А не может быть такого, что он возвращался в Ярское и…
– Имеешь в виду колодец? – Чернышев задумался. – Такое даже трудно предположить. Хотя… чем черт не шутит, когда бог спит.
– Резкин прихрамывал на правую ногу, и у него два вставных передних зуба.
– Хромых в армию не берут, – серьезно сказал Чернышев и внимательно посмотрел на снимок. – А выбитый зуб у Юрки и на фотографии виден.
Антон мысленно ругнул себя за невнимательность, но уверенность в том, что в расследовании наконец-то появилась зацепка, не исчезла.
В конце концов Резкин мог повредить ногу на службе, там же и зубы вставить. Маркел Маркелович сложил газеты, устало потянулся.
– Давай-ка, следователь из уголовного розыска, – Предложил он Антону, – срежемся в шахматишки на сон грядущий.
– Давайте.
Игра затянулась.
Из открытого окна тянуло ночной прохладой. У клуба громко наигрывала радиола. Затем джазовый гул умолк. Послышался веселый смех, неуверенно всхлипнул баян, и тотчас звонко плеснулся сильный женский голос:
В тихой роще, у ручья, целовалась с милым я,
И никто на белом свете мне, девчонке, не судья!
Несколько девичьих голосов дружно подхватили,
Ой-люли, ой-люли, у меня, Марины,
Губы алы от любви, словно от малины…