Ричард не нашёлся с ответом, поскольку опешил от формулировки. Он тоже много чего слышал, даже дома — особенно дома, но первый проректор правил его отвратительно нелогичные тексты, объяснял, как правильно, учил готовиться к выступлению и не нервничать у доски, поил кофе и кормил мороженым. При мысли о мороженом горло кольнуло, и Дик вернулся в реальность. К сожалению, Штанцлер истолковал его молчание строго наоборот:
— Я так и думал. Бедный ребёнок… Наивно было полагать, что, избавившись от отца, этот человек пощадит сына.
И об отце они тоже говорили. Ричард всё ещё не понимал всего, но Рокэ просто не сказал… просто не стал говорить, почему всё-таки Эгмонт… надо спросить его как следует, найти правильную постановку вопроса, ведь не может же такого быть!
— Что изменилось, Дикон? — донёсся до него голос Штанцлера. — Ты больше не хочешь под начальство госпожи Ариго? Мне показалось, она тебе нравится.
— Да, — каркнул Ричард, забыв о горле, — она мне нравится. Дядюшка Август, она отказала мне лично, свидетель — Робер Эпинэ. Я не стану проситься ещё раз, тем более, у госпожи Ариго так много студентов…
— Я просто хочу помочь тебе. Мирабелла…
— А я хочу, — не мог остановиться Дик, — решать сам! Сам, понимаете? Когда я закончил школу и поступил сюда, я… я думал, что вы все оставите меня в покое, матушка, вы, да даже отец, хотя он не говорил со мной три года… Может, вы все и правы, может, отец был лучшим человеком во всём универе, а господин проректор действительно… не знаю, так ужасен… Но я этого не видел, дядюшка Август, ни того, ни другого… Я выбрал тему, и я пишу по ней работу, пишу уже больше месяца. Я хочу закончить её и выступить с ней… И я хочу доказать себе, что смогу это.
Он закашлялся, не специально, но обрадовался этому — можно было не заканчивать сорвавшуюся с языка речь. Ну, теперь всё, запоздало подумал Ричард. Нет у тебя больше друга семьи дядюшки Августа. Он обязательно расскажет матушке, и у тебя не будет ещё и матушки. Ты высказался так, как не высказывался никогда, и теперь у тебя вообще никого не будет.
— Что ж, я понял, — грустно, до боли в сердце грустно сказал дядюшка Август. — Я знал, что рано или поздно это произойдёт, Дикон… ты вырос… не так, как хотелось бы мне или Эгмонту, но это не наша вина.
Ричарду безумно хотелось остановить его, перебить, извиниться, свалить всё на температуру и сказать, что он больше никогда так не будет, но это означало возвращение к слепой погоне за отцом, которая не завершится успехом, к матушкиным кошкам и матушкиной рыбе.
Больше Штанцлер ничего не сказал, хотя Дик прождал минут пятнадцать, мучительных пятнадцать минут. Он встал и неловко попрощался, в ответ печально улыбнулись. Дик вышел и закрыл за собой дверь.
***
Он опять прогулял, но все знали, что Ричард болен, поэтому можно не беспокоиться. Профессор Райнштайнер слышал, как он разговаривает, и даже посоветовал сегодня на пары не ходить. Что ж, он и не пойдёт, но не домой же после всего этого… С радостью и удивлением Дик обнаружил, что ему не так уж плохо. Можно даже попробовать поесть мороженое… нет-нет, это мы забежали вперёд, никакого мороженого. Но горло уже не болит и голова не раскалывается. Что же это такое, приятные последствия неприятного разговора?
Ричард вышел во двор, слепил снежок, бросил в забор и рассмеялся. Правда, хотелось плакать, но не на улице же — слёзы всё равно застынут…
Кутаясь в красно-чёрный вязаный шарф, Дик выбрел с территории универа на заснеженный тротуар. На Рокэ он наткнулся не сразу, только свернув за угол: первый проректор стоял возле мотоцикла и собирал волосы в хвост, задумчиво глядя на небо, а потом — на Ричарда.
— Опять прогуливаете? Почему вы всё время прогуливаете в моём обществе, Ричард? — голос Алвы звучал весело, пожалуй, слишком весело для всего, что произошло сегодня. — Это в корне неправильно, в конце концов, пока я проректор.
— Меня отпустил профессор Райнштайнер, — почти не гундося, доложился Дик. — Хотя я бы всё равно прогулял… всё так запуталось…
— Что же у вас запуталось на этот раз? Надеюсь, не язык, а то получится как с «втекающими выводами».
— Нет, всё остальное, — Ричарду и хотелось бы вывалить всё, но он в кои-то веки постеснялся, да и после разговора со Штанцлером болтать не хотелось. — А вы куда?
— Куда-нибудь, — ответил Алва. — Хотите со мной?
Дик хотел. Больше всего он хотел сесть и уехать — никогда не получилось, но он всегда этого хотел… Он поймал шлем и улыбку, улыбнулся в ответ, а потом они сделали это — сели и уехали.
***
Ветер ещё свистел в ушах, и Ричард потряс головой, пытаясь от этого избавиться. Он изъездил весь город, когда работал помощником почтальона, но этого места не находил никогда.
— Мы же ещё в О.? — на всякий случай спросил он. — Я такого не помню…
— Почти никто не знает, но это в черте города, — отозвался Рокэ, спускаясь к берегу заледеневшего озера. — Возможно, об этом месте вспоминают летом, когда замечают, как блестит вода…
— Проклятое оно, что ли?
— Это ещё что за городские легенды? Просто находится в таком тупике, куда ни одна людная дорога не ведёт.
— И здесь никто не живёт, — пробормотал Дик, оглядываясь по сторонам. Озеро небольшое, взглядом охватить можно, но чтобы его обойти, явно потребуется не меньше часа. Лёд прятал подводное царство, снег лежал неровными горстями то тут, то там.
— Идите сюда.
Ричард подошёл к кромке воды и присел рядом с проректором; Рокэ расчистил поверхность от снега и провёл узкой ладонью по бирюзово-белому льду, покрытому неповторимым узором трещинок. Ричард коснулся холодного озера и почему-то представил себе, что озеро — это он, и он покрывается льдом и трещит… Но потом выходит солнце, оно становится теплее и теплее, и Дик, следуя за солнцем, тает и возвращается в норму. Что за мысль и откуда она взялась? Неважно… Трещинки можно было прочитать по-разному, если смотреть справа налево — похоже на оленя, снизу вверх — на кабана, расчистить снег ещё на пару сантиметров — получается ворон.
— Эт-то завораживает, — стуча зубами, признался Ричард. Руки заледенели — надо было брать перчатки…
— Летом здесь красивее, хотя и так неплохо, — признал Алва. — Ну что, вы распутались в своей жизни? Пора греться.
— Угу, — пробормотал Дик. Было холодно, но не настолько, чтобы мечтать о матушкином облепиховом чае. — Постойте, это там не Третья Цветочная улица?
— Она самая, — улыбнулся Рокэ, проследив за его взглядом. — Двадцать третий дом, если я не ошибаюсь. А говорите, не были…
— Просто там была одна девушка, которая очень любила писать письма подруге с другого конца города, — вспомнил Ричард, негнущимися пальцами застёгивая шлем. Не получилось. — Она, ну… одна из них была парализована и не могла ходить, а у второй не всегда получалось выбраться в гости, и я тоже возил… довольно часто. Вот этот дом, третий слева, на котором сугроб в виде собаки… это там.
Из-за холода и снега мотоцикл заводился дольше, чем обычно, что дало Дику лишние минуты три на возню со шлемом. В итоге он только замёрз ещё больше и не мог совладать с дурацкой застёжкой. Хотелось выть и плакать, но проректор таки сжалился и, заставив его задрать подбородок и не шевелиться, застегнул всё сам.
— Что вы как маленький, Ричард… — Рокэ как будто обращался к мотоциклу, не желавшему заводиться побыстрее. — Неужели ваша пресвятая матушка не заставляет брать с собой перчатки? У Эгмонта всегда были, даже летом.
— Я забыл, — пробубнил Дик, садясь сзади и цепляясь за Алву изо всех сил, потому что знал — сейчас рванёт. Рвануло небыстро. — А мы выедем?.. Снега тут полно…
— Выедем. Сюда же как-то въехали… Это покрытие и не с такими сугробами справлялось, а нас ждёт всего лишь ледяная дорога. Куда теперь?
Пока до Ричарда доходило, что Рокэ спрашивает его, куда ехать, они выбрались на шоссе. Тряхнув головой, он ляпнул первое, что пришло в голову:
— В «Марианну»?
— Не надо в Марианну, там ваш Робер.