Накануне моего переезда на новое местожительство, глубокой ночью, когда я спал мирным сном в своем гостиничном номере, ко мне в дверь постучал курировавший меня офицер и, даже не извинившись за поздний визит, сообщил:
— Я только что услышал по радио ужасную вешь: Юрченко изъявил желание вернуться на родину.
— Это не удивляет меня, — пробормотал я в ответ. — Он типичный «хомо-советикус», дерьмо, одним словом.
Стивна, как и других моих друзей, волновало мое умонастроение. Они всерьез опасались, как бы поступок Юрченко не подтолкнул меня к нежелательному шагу, не зря же говорят в России: «чужая душа — потемки». Откуда могли англичане знать, что там у меня в голове?
Не зная же этого, они боялись, что доведенный до отчаяния разлукой с семьей, я могу однажды ночью отправиться в советское посольство. Но я заверил их:
— У нас нет никаких оснований для беспокойства, я не собираюсь так поступать. И прямо скажу, я глубоко презираю Юрченко.
Позже я написал Биллу Кейси, что мне стыдно за Юрченко, но он всего лишь — «хомо советикус», поэтому не следует лишаться из-за него сна.
Я хотел своим письмом лишь выразить сочувствие по поводу случившегося, но сотрудники ЦРУ ошибочно интерпретировали его как попытку утешить их, поскольку они, мол, допустили ошибку. В своем ответном послании они пытались убедить меня, что не совершали никаких ошибок, поскольку Юрченко, пока был с ними, сообщил им немало весьма полезных сведений. Что же касается самого его, то он, вернувшись в Москву, поведал о том, что и не помышлял изменять родине: его просто похитили, предварительно напичкав наркотиками. Не трудно догадаться, что он в точности скопировал версию Олега Битова, сказавшего по возвращении на родину примерно то же самое. Американцы в ответ на это заявили, что самые страшные пытки, которые довелось испытать Юрченко, заключались в том, что он учился играть в гольф, загорал, часами валяясь на топчане.
Теперь, после того как у меня появилась собственная крыша над головой, я буквально наслаждался обретенной свободой. Впервые в моей жизни никто не принуждал меня соблюдать жесткие регламентации. Впервые в своей жизни я мог доверять людям. Мне не надо было больше лгать. Я открыто разговаривал на любые темы со своими английскими друзьями, — а их у меня было немало, — и это также доставляло мне огромную радость.
Я мог, как говорят у нас в России, открывать душу всем, кому захочу, ничего не опасаясь при этом.
Только теперь я в полной мере осознал, какое пагубное воздействие оказывала на мое психологическое состояние служба в разведке и необходимость постоянно помнить о своей секретной деятельности. Когда я тайно сотрудничал с представителям и английской разведслужбы, которые воспринимались мною как олицетворение дружбы, я не мог открыть им своего сердца, как бы страстно того ни желал, поскольку мы были настолько загружены работой, что у нас просто не оставалось времени для задушевных бесед. Сейчас же, когда все резко изменилось, я смог наконец дать волю своей природной общительности. Я начал приглашать гостей, устраивая угощения с копченым лососем, семгой, с копченым угрем, икрой и прочими деликатесами и целой батареей бутылок с водкой. Мне хотелось не только расслабиться, но и обзавестись как можно большим количеством друзей, которые вольются в ряды людей, боровшихся за вызволение моей семьи.
В то же время собеседования со мной продолжались практически без перерыва. Чаще всего они проходили дома у приставленного ко мне нового куратора, который проживал неподалеку от меня. Чтобы встретиться с представителем того или иного ведомства, я либо отправлялся на велосипеде, или шел пешком. Иногда во время обеденного перерыва, когда моих собеседников приглашали к столу, я ненадолго исчезал, чтобы совершить небольшую пробежку.
Все это время я не раз обращался к опекавшим меня представителям спецслужб с просьбой помочь мне связаться с Лейлой. Я не знал, где она находится, и не имел ни малейшего представления о том, что КГБ наговорил ей обо мне. Но я не сомневался, что сотрудники КГБ не оставляют ее своим вниманием, оказывают на нее огромное психологическое давление и наставляют по поводу того, что ей следует сказать, если я вдруг позвоню по телефону. Так что не имело смысла даже пытаться дозвониться до нее: если она и возьмет трубку, то лишь для того, чтобы повторить как попугай ту заведомую ложь, которую насильно вложили ей в уста, — что-нибудь вроде того, что, если я пожелаю вернуться на родину, мне будут гарантированы полная безопасность и отпущение всех моих грехов. Писать также было бессмысленно, поскольку, как был я твердо уверен, КГБ наверняка уже позаботился о том, чтобы ни одно из моих писем не попало ей в руки.