Ну вот, значит, обжился батюшка немного, там, где молельня была, там ему и отвели помещение для проживания. До зимы и то ладно. Все ждали пока глава наш с отпуску вернется, что скажет, куда определит. Ну, да все и так знали – здесь и оставит квартировать отца Никодима, токмя утеплит, выделит деньжат на это, никуда не денется.
Первым-то делом, с кем отец Никодим из местных сошелся – это с Гришкой. Афганец, воевавший, не одну точку горячую прошел. Он по соседству с молельней жил, баня у него была, так он отцу Никодиму и предложил сразу ей пользоваться. Гришка-то он вообще один жил, жена уехала от него с детём в город, пил он много, а как выпьет, кидался на нее: то черта в ней какого увидит, то еще что померещится. Да и на людей кидался, как выпьет, ага, с ним и не связывался никто особо. Но мужик был на все руки, чего греха таить, и баню мог срубить, и печки клал, и теплицы ставил. Если бы не пил – золото, а не мужик, в школе у нас, помню, все ворота футбольные мастерил, любили его дети, он им всё про войну рассказывал, про Афганистан. С ним-то батюшку и видели поначалу чаще всего, никто не понимал сначала, на чем это они поладили – вроде как один грешник, а другой праведной живет жизнью, это потом выяснилось, что им было о чем поболтать…
Гришка-то, значит, и стал с отцом ходить первое время по селу, знакомить его с нашими. А знамо дело – на пороге держать батюшку негодно, все в дом звали. Ох, и навидался в ту пору он, бедный, представляю! Ведь что не дом, то муж пьяница, а то и хлеще – и муж, и сыновья старшии. А это что значит? Тебе не понять, сынок, тебе повезло с семьей, а вот, представь: нет у тебя ни игрушек, ни телевизора даже, и каждый день папка твой пьяный, мамку обижает, а мамка, если сама не пьет, то ревет, да скандалит, а если еще братья у тебя да сестры есть – то им тоже достается. От папки сначала, спьяну-то все любят повоспитывать да строгости навести, а потом и мамка добавит – когда мужик-то бабу доведет, она уж и детей не щадит, ты что! Злость-то – страшная сила, она и вспыхивает быстрее, чем доброе-то чувство. И вот, в каждом доме почти тогда так и жили. А в каком нет пьяниц, так в том старики, значит. И у них, одна беда, сыновья пьющие. В ту пору-то вроде только наш дом, да дом Филатовых, особняком держался, мы выпивать, конечно, выпивали, чего уж тут, но не запоями. Это значит не каждый день. Работа была постоянная у нас, она-то и держала, а мужики чего, временными заработками тогда перебивались, вот и злоупотребляли. Да и сейчас это не редкость, чего уж говорить.
Я к чему рассказываю-то? Вот, значит, ходил-ходил по домам батюшка, кого молиться учил, кому иконки дарил, кому из Писания чего расскажет, кому про грехи растолкует, об алкоголе, понятное дело, много говорил, все слушали; кто не слушал, тот посылал куда подальше – и такое было, мол, поп, иди отсюда со своими учениями, без тебя тошно. Но батюшка не обижался, а иногда хитростью брал, просил в церкви помочь чего-нибудь поделать, мусор убрать там от шпаны – его месяца два вывозили, все никак не кончалась свалка, – или просил двери поставить, да рамы какие, или иконы просил на ночь к нему в домик занести – не оставлял тогда еще в церкви-то, боялся, пропить те же мужики могли за милу душу… Так вот, за разговорами – пока мужики помогали ему – батюшка с ними по-свойски и заговаривал о том о сем. Вроде и ни о чем, да только потом многие говорили, что как будто душу на место вворачивал, сразу на раздумья тянуло. Да только к вечеру все равно все к цыганам шли, брали по пол-литра и заливались, и над душой и над словами отца Никодима только и усмехались.
Батюшка сразу понял, откуда бодяга в деревне берется. Бодяга – это вроде как водка, только не настоящая, дешевая, и с нее люди понемногу травятся, а потом и вовсе вымирают. Ну, как тебе объяснить, Илюша, это вот, как если молоко разбавить водой из лужи и продавать под видом молока. А цыгане-то те, что наше-то село гадостью этой снабжали – будь она неладна, столько душ погубила – они к тому времени лет уж пять как поселились у нас на окраине. Это вот, когда вы въезжали в село, так по леву руку их дома раньше стояли. Хозяйство они тогда развели, будь здоров, хоромы отстроили – ты что! Лучше всех жили! К ним мужики как за хлебом каждый день ходили, и не по разу. Да и не только окаянную эту продавали они. Они же парней наших на наркотики подсадили, человек шесть мы в те годы схоронили. Те, кто в город не уехал из молодых, те то и дело к цыганам захаживали. Где подзаработают, подворуют, деньги появятся – к ним за этим делом сразу. Кто просто баловался иногда, а были те, кто каждый день, как мужики водку, брали. Нет уж никого из тех, кто наркоманом-то стал в итоге. Вовка Белозеров, Натальи Ивановны, директора школы сын, в восемнадцать помер, Санька Крюков в семнадцать, а брат его двоюродный так и вовсе прямо на крыльце у цыган откинулся. Весь пеной белой истек мальчишка, ох, страшное дело. А милиции хоть бы хны, да и не видали мы в ту пору милиции никакой, а какую видали, так только у ворот цыганских если. И они к ним приезжали за покупками-то, сволочи.