… временного наказания Божия эде избегнем и вечное блаженство райское тамо унаследуем: и со всеми святыми воспоем Пречестное и Великолепное Имя….
Это он, значит, молитву Божьей Матери перед иконой Её Неопалимая Купина читал, а икона-то у него как раз эта-то в руках и была, это уж мы потом узнали. Сейчас образ на видном месте в нашем храме стоит, все перед ним кланяются, прежде всего, всегда свечи перед ним ставят.
А тогда-то, в ту ночь, батюшка еще молитвы читал. И тропарь читал. Пока вконец огонь не отогнал от деревни, чудо, говорю тебе, чудо самое что ни на есть, настоящее чудо сделал он. Ведь сгореть должны были все дома наши, все село в углях бы валялось как после немцев. Эна, вон как, видишь, бывает, есть Бог-то на свете. Есть.
А на следующий день отец Никодим слег, оно и понятно – всего себя отдал, изжог ради нас. Лежал у себя и никого не пускал, только плач его слышали, да стоны. Бедняжка, ага. К четырем часам, помню, все у его избы собрались, все бабы ревут тоже, прощения просят у него. Бабки надоумились в храм пойти за него молиться, не все наши пошли тогда, но были и те, кто до этого и порога не переступал. Но сила молитвы грешников – это не сила человека Божьего, неделю мы в общем отмаливали батюшку, потом уж начал выходить помаленьку к нам, весь бледный, постаревший, осунувшийся.
«Чем помочь тебе, батюшка?» – спрашиваем его все. «Себе помогите», – он только это и отвечал. А в один вечер, аккурат перед самым своим полным выздоровлением, отец Никодим на пару часов в храм пришел послужить и сказал, сам слышал: «Вот вы, – говорит, – думаете, почему я помощи от вас не принимаю никакой, спаси вас Господь, это не от обиды и не от зла на вас. Вы такие же, как все люди нынче. Как все – всё перепутали: с чертом разговариваете, а на ангела плюете. А наоборот надобно бы. Тогда с искушениями будет сподручнее бороться. Со страстями вашими. А я что – я своего ангела знаю, мы с ним на короткой ноге. Не обижаюсь я на вас, иначе бы на весь мир злость затаить надо, а это я никак не могу. Не умею. И вас о том же прошу – если даже в Бога не веруете, то хоть с чертями не говорите и злость не таите».
«А как в Бога-то верить?» – спросила его тогда наша продавщица, Надька, у ней тогда уж трое детев было, а все одна, без мужа значит, вот уж точно мегерой слыла по всему селу, будто все в ее несчастьях виноваты. Батюшка посмотрел на нее так добро, тепло так, она аж улыбнулась сразу так, как никогда до этого. «Верить в Бога – значит, верить в то, что Бог верит в нас, – это батюшка ей тогда ответил. И как добавит – строго так, сурово даже: – А тех, в кого Он не верит, Он огнем сжигает!» И ушел. Все сразу вспомнили пожар, что намедни-то был и аж – будто кто ледяным гребешком по волосам провел – так все содрогнулись.
Ну, ясное дело, с тех пор совсем иное отношение к отцу Никодиму было. Почет да уважение, как говорится. Постоянно к нему люди шли, и наши и из других деревень – быстро молва-то разносится о хороших людях. Да у него дар же был, предвиденья, все у него судьбу свою узнать пытались, да только он не говорил. Да и как он скажет-то – это ж только Бог знает. А если и ему что известно, так разве он право-то имеет говорить? Зато всем все о прошлой жизни сказывал, да о настоящей, да вразмулял всех, наставлял на путь-то их. Это тоже ценили все. И шли, и шли, конца краю не было. Несли все ему сначала продукты, деньги, а потом, по его же просьбе, стройматериалы – храм-то чтоб восстанавливать.
– Из-за храма-то и случилось все, – и дед перекрестился куда-то вправо, – Там вот за домами родненький наш стоит, через пару улиц. Видишь, понастроили хоромы, света Божьего из-за них не видно.
– А что случилось, деда? – Илюша внимательно следил за рассказом деда.
– Да ты, поди, уж устал слушать-то, – искренне удивился дед неиссякаемому любопытству внука.
– Нет, я вообще так-то никогда не устаю, – Илюшка заявил.
– Вот ты какой! Весь в деда. Я тоже никогда не уставал мальцом; да и когда уставать, работали уж все сызмальства. В шесть встанешь, корову отведешь в стадо, потом за водой… Ой, пойдем я тебе наш журавль-то покажу. Ты хоть знаешь, Илья, что это? – и дед лукаво приподнял бровь.
– Птица! – уверенно ответил Илья.
– Э, ничего-то вы нынче не знаете.
Спустились дед с внуком с холма на самое дно оврага, а небо спускалось за ними – облака багровели, становились кучнее, гуще, плотнее, и – как тесто, замешанное в марле и опущенное в воду – расширялись, не теряя в своей сдобности.
До журавля нужно было пройти метров сто по узенькой тропинке, еле заметной сквозь высокую траву и репей.
– Так вот, про батюшку-то нашего, ангела родимого я, значит, рассказываю… Ты, Илья, не обходи меня, не обегай, за мной иди вслед, а то запнешься ненароком за что-нибудь. Так я и говорю, значит…