— Там мой кабинет, — пояснил Григорий, перехватив ее взгляд.
— Симпатичный домишко, — восхищенно прошептала Алька, продолжая оглядываться по сторонам. — И вы в нем один живете?
— Один, — подтвердил хозяин, отпирая массивную дубовую дверь, за которой открылись полутемный, отделанный деревом холл и уходящая наверх украшенная резьбой лестница. — Настоящий философ должен жить один, — улыбнулся он, приглашая Алю жестом проследовать внутрь.
Внутри дом показался ей больше, чем снаружи. На стенах висели портреты польских дворян в камзолах по моде XVIII века, пахло нагретым деревом и чабрецом, пучки которого можно было заметить в разных уголках дома. Один даже оказался засунутым за портрет молодого шляхтича в синем мундире по моде восемнадцатого века, который висел в кабинете на самом видном месте.
— Это Доминик Радзивилл, — пояснил хозяин, заметив ее взгляд. — Он погиб в битве под Ганау осенью 1813 года. Именно с его именем связана одна из главных тайн рода Радзивиллов и нашего замка.
Альке показалось, что Григорий сказал «нашего» так, словно замок принадлежал их семье.
— Вы с ним чем-то похожи, — сказала она, продолжая рассматривать портрет. — Вот и лоб, и глаза…
— Я бы хотел, чтобы вы взяли за образец именно этот портрет. Сможете?
— Постараюсь. Только у меня тут ничего нет, — напомнила она. — Нужен холст, краски, подрамник, кисти…
— Я все куплю, — сказал он, опуская портьеру. — Завтра же.
Алька перевела взгляд на другую стену. Там висела большая черно-белая фотография молодой женщины в белом платье с наброшенным на плечи платком.
— Ваша жена? — спросила она.
Григорий глянул поверх плеча.
— Мать.
Пока Григорий искал в другой комнате альбомы с репродукциями картин, которые могли бы пригодиться Альке в работе над портретом, бормоча себе под нос что-то неразборчивое, она с любопытством рассматривала лежавшие на столе книги и предметы. Были здесь: история Речи Посполитой на польском, история войны 1812 года, репринтное издание Воспоминаний Теобальда, затрепанный словарь польского языка и толстый старинный том в массивной кожаной обложке с засаленной матерчатой закладкой между страниц. Она попыталась разобрать золотое тиснение на корешке, но так и не смогла. Сверху россыпью лежали распечатки статей и несколько пожелтевших вырезок из газет, скрепленных между собой большой ржавой скрепкой. Над столом, под книжной полкой, был прикреплен большой лист ватмана с искусно нарисованным на нем генеалогическим древом Радзивиллов. В верхнем правом углу листа можно было разглядеть карандашный рисунок, изображавший профиль человека, в котором нельзя было не узнать хозяина дома. Наконец, Григорий положил перед ней стопку альбомов и, придвинув поближе настольную лампу, сел рядом на обтянутый вишневой кожей низкий табурет.
Просмотрев альбомы и выслушав подробный рассказ Григория о польской живописи XVII–XIX веков, Алька заметила, что работа над портретом может занять недели две и даже больше.
— Я не тороплю, — согласился он. — Пишите столько, сколько считаете нужным.
В это время стоявший на столе ноутбук тихонько пискнул, известив своего хозяина, что получено письмо. Григорий извинился и тронул дремавшую на коврике мышь, чтобы открыть и прочитать сообщение.
— Это мой польский знакомый, — наконец отрываясь от компьютера, сообщил он, видимо довольный полученной новостью. — Он помогает мне в некоторых моих исследованиях. Глубоко образованный человек, доктор богословия, преподаватель Папской Академии Наук в Кракове.
— А что за исследования? — спросила заинтригованная Алька.
— Об этом — потом, — ответил Григорий.
— Вот так всегда, — обиделась она. — На самом интересном месте… Как портрет, так напиши, Алевтина, а как рассказать, так потом.
— Ну, хорошо, — сдался он. — Только обещайте, что это останется между нами, и даже бабке Серафиме — ни слова.
— Клянусь, — тут же выпалила Алька. — Если надо, могу даже на крови поклясться, только лучше без этого. У меня от одного вида крови голова кружится.
Он снова подсел к ней и задумался. Она ждала, не решаясь заговорить первой, чтобы не спугнуть дух витавшей в воздухе тайны. В наступившей тишине было слышно, как где-то под абажуром лампы бьется одинокий ночной мотылек.