— Почему ты сбежал на эту войну, Джейк?
Он пожал плечами.
— Из-за Феликса. Помнишь, он сказал, что республиканцы проиграют. — Он усмехнулся. — Я воображал, что буду сражаться за свободу. Не очень-то у меня получилось сдержать нарастающую волну фашизма, ты не находишь?
Фейт пригляделась к нему. Джейк заметно изменился с тех пор, как полтора года назад покинул Ла-Руйи. Об этом говорили не только ввалившиеся щеки, грязь и щетина, чувствовалось, что произошедшие в нем перемены глубоки и необратимы.
— Ты всегда был чрезмерно честолюбив, — сказала Фейт, но при этом нашла и сжала его руку. — Как там было?
— Все время шли дожди, у меня прохудился сапог, и я стер ногу до крови. И у меня почти не прекращался понос, а еще я постоянно сбивался с дороги. Мы все время куда-то шли, а как только добирались до места, оказывалось, что нужно идти куда-то еще. Я мерз, уставал, и у винтовки вечно заедал затвор. — Он вынул из кармана потрепанный кисет и протянул Фейт. — Не скрутишь мне сигарету? А то у меня слишком руки дрожат.
Он закашлялся, но она все равно свернула ему сигарету. Джейк сделал несколько затяжек и проговорил:
— Я никак не мог взять в толк, что же от меня требуется. Я-то думал, что это… очевидно. Вперед в атаку. Добро, зло и все такое. Но черта с два. — Он снова закашлялся. — То есть, это все было, конечно, и тем более обидно, что фашисты, похоже, победили. Но я увидел, что творят люди, воевавшие на нашей стороне, и начал думать… — Он моргнул и надолго замолчал, глядя в окно.
Подождав, Фейт осторожно спросила:
— Что ты собираешься делать теперь, Джейк?
— Избавлюсь от этого чертового кашля, — лицо его неожиданно озарила знакомая обаятельная улыбка, — и махну в Париж. Один мой друг знает там человека, у которого своя газета. Хорошо бы ты тоже приехала, Фейт.
Глава третья
В Париже Джейк поселился на левом берегу, на улице Сен-Пер, в одной квартире с Луисом и английским художником по имени Руфус Фоксуэлл. Руфус постоянно шутил по поводу названия газеты, в которой работали Луис и Джейк.
— «L'Espoir»? Скорее уж «Le'Despoir».[16]
В душе Джейк готов был с ним согласиться. Если когда-то он и питал страсть к политике, то вся она сгорела в горниле испанской войны, а кроме того, его работа в «L'Espoir» состояла по большей части в том, чтобы торчать под дождем, пытаясь всучить равнодушным прохожим очередной номер этой чертовой газеты. Проработав месяц, Джейк ушел оттуда и устроился в бар, где больше платили и, по крайней мере, было сухо.
Джейк был без ума от Парижа, от его широких улиц, неярких, изящных зданий и утреннего солнца над Сеной. После изнуряющего зноя Жиронды парижский воздух бодрил, словно хорошее вино. Женщины были точь-в-точь такими прекрасными и грациозными, как и говорил Луис, со стройными, затянутыми в шелк ножками и стильными шляпками на завитых локонах. Джейк влюбился в первый же день, но не прошло и недели, как он уже пылал страстью к другой. Он быстро научился взглядом или улыбкой выражать свою заинтересованность. Он преследовал объекты своего вожделения с упорством и настойчивостью: то, что они были замужем, или богобоязненны, или обещаны кому-то другому, только придавало ему пыла. Добившись победы и пресытившись ею, он посылал девушкам лаконичную записку, в которой в нужных пропорциях сочетались непреклонность и сожаление.
В тот день, когда Франция объявила войну Германии, Джейк, Луис и Руфус с самого утра накачались бренди. А через неделю Руфус привел в дом Анни. Анни была немкой, и когда-то у них с Руфусом был роман. Она была невысокая, крепкая, с короткими темными волосами и угольно-черными глазами, носила широкие брюки и свитера в полоску и смахивала, на взгляд Джейка, на коренастого школьника со скверным характером. Джейк, который пригласил к обеду свою последнюю подружку, длинноногую блондинку по имени Мари-Жозеф, счел Анни абсолютно непривлекательной. У нее обо всем было давно устоявшееся и довольно резкое мнение, и она не утруждала себя разъяснением своих взглядов другим людям. За обедом — они ели мясо в красном вине, которое приготовил Луис, — разговор вполне естественно зашел о войне. Жорж, редактор газеты, был уверен, что война закончится в ближайшие несколько месяцев. И тут Анни своим гортанным голосом с немецким акцентом спросила:
— Куда ты подашься, Луис? В конце концов, ты испанский коммунист, так что в Париже ты в такой же опасности, как и я.
Все уставились на нее. Руфус спросил:
— О чем ты, Анни?
Она зажгла сигарету, затянулась и только потом ответила:
— О том времени, когда наци возьмут Париж.
Кто-то засмеялся. Джейк сказал:
— Наци никогда не возьмут Париж. Это просто нелепо.
— Вот как?
Взгляд ее непроницаемых темных глаз остановился на нем. У Джейка возникло ощущение, что ему выставляют оценку и она достаточно низка.
— Пожалуй, ты чересчур пессимистична, дорогуша, — Руфус наполнил бокалы. — В последней войне немцы уже пытались взять Париж, но безуспешно. Почему на этот раз должно быть иначе?
Анни пожала плечами:
— Потому что люди стали другими. Потому что ситуация другая. Все меняется.
— Страны не меняются.
Она холодно взглянула на Джейка.
— Девять лет назад моя семья жила в Берлине в чудесной квартире. Мой отец был профсоюзным лидером. На столе всегда была еда, и я собиралась поступить в школу искусств. — Анни повернула руки ладонями вверх. — Теперь моего отца нет в живых, я больше не могу жить в Берлине, а моя семья не имеет ничего.
— То была Германия, — сердито сказал Джейк, — а это Франция. Совсем не одно и то же.
Перед его внутренним взором вдруг предстало ужасное видение Парижа, в свастиках и грохоте немецких сапог, и еще более страшное — Ла-Руйи, переставший быть раем на земле, каким он всегда был для Мальгрейвов.
Джейк отвернулся и, чтобы спасти вечер, целиком переключился на Мари-Жозеф. Но все же раздражение не покидало его, и когда утром Мари-Жозеф выразила желание остаться, он резко сказал, что должен встречать сестру, которая приезжает в Париж ночным поездом.
Фейт очень понравился wagon-lit.[17] Там была откидная полка, маленький умывальник в углу и шторки на окне. Вместе с ней в купе ехала престарелая монахиня, которая носила скрипучий корсет и все время молилась. На вокзале, рассказывая об этом Джейку, Фейт говорила:
— Я уж решила, что она заснула, стоя на коленях. Даже хотела ее разбудить, но тут она прочитала последнюю «Богородицу» и все-таки улеглась.
Джейк отвез Фейт на улицу Сен-Пер.
— Остальных сейчас нет, — сказал он, — но они скоро появятся. Я освободил тебе комнату.
Комната была крошечная, примерно шесть футов на шесть, зато окно — единственное и очень маленькое — выходило прямо на многоцветье кафе и торговых палаток. Фейт просияла:
— О, Джейк! Тут очень мило!
Он бросил взгляд на часы.
— Мне пора на работу. Ты справишься тут сама? Можешь распаковать вещи или приготовить себе поесть, в общем, делай что хочешь.
Он ушел, и Фейт принялась осматриваться. Распаковывать вещи не было смысла, потому что их некуда было положить.
В раковине на кухне высилась шаткая башня грязных тарелок. Все имеющиеся кастрюли были покрыты изнутри засохшей коркой или залиты водой. На столике стояла чашка, набитая окурками. У стены Фейт заметила складной мольберт и кучу холстов. Она принялась их перебирать и дошла до середины, когда голос у нее за спиной произнес:
— Это не самые лучшие. Почти все я собираюсь переписывать.
В дверном проеме стоял мужчина с всклокоченными рыжевато-каштановыми волосами и очень темными глазами. Фейт показалось, что он немного старше Джейка, чуть ниже ростом и более жилистый. На нем были мешковатые вельветовые штаны, заляпанные краской, и куртка с потертыми локтями и оторванными пуговицами.
— А мне понравилась вот эта, — Фейт указала на одну из картин.
Мужчина подошел ближе и взглянул.
— Подражание. Слишком похоже на Шагала. — Он протянул ей руку. — Руфус Фоксуэлл. А ты, как я понимаю, Фейт.