В этой работе была уйма возможностей сделать ошибку. То Фейт забывала забрать одеяла и получала разнос от начальства, поскольку приходилось выписывать новые. То раненые в салоне начинали стонать и жаловаться, когда она пыталась объехать выбоину на дороге. Однажды Фейт свернула не там, где нужно, и лишь минут через десять сообразила, что едет по Грин-стрит, а не по Грин-роуд. В перерывах между вызовами, сидя в подвале перед телефоном, они с Банти без конца пили чай.
— Хуже всего втаскивать носилки, — говорила Банти, в очередной раз набирая воды в чайник. — Скрючишься в три погибели, как…
— А я вчера уж думала, не доберусь до места — совершенно заплутала, — подхватила Фейт и посмотрела на напарницу. — И еще я боюсь… — она осеклась.
— Чего?
— А вдруг там будет что-нибудь ужасное. До сих пор у нас было, — она подсчитала, загибая пальцы, — всего десять пострадавших. Но никто из них не был ранен тяжело. Я боюсь, что меня начнет тошнить и я вообще ничего не смогу сделать.
— Я сама при виде крови падаю в обморок, — призналась Банти.
В следующую же ночь Фейт столкнулась с тем, чего так боялась. Дежурство было тяжелое: вернувшись в свой подвал после очередного выезда, они с Банти не успевали вскипятить чайник, как телефон звонил снова. В три часа утра дым и кирпичная пыль висели такой плотной пеленой, что сквозь лобовое стекло ничего не было видно. Банти высунула голову в боковое окно и говорила, куда ехать.
— Помедленнее… чуть левее… не дорога, а каша… Лучше останови здесь. На дороге что-то лежит.
Они вылезли из машины, и Банти пошла вперед, туда, где в свете фар виднелось какое-то препятствие. Внезапно она прошептала:
— О Боже!
Фейт посмотрела вниз.
Ребенка, должно быть, подбросило взрывной волной, и от удара об асфальт маленькое тельце разбилось. Фейт услышала, как Банти закричала, завыла без слез. Но странное дело — сама она не плакала, не кричала, и ничего из того, чего она боялась, с ней не произошло. Она только взяла из машины одеяло, обернула им мертвого младенца и бережно положила на носилки. Потом зажгла сигарету и вставила ее в трясущиеся пальцы Банти. Постовой тут же заорал: «Потуши огонь!», но Фейт и не подумала подчиниться — она не верила, что в таком аду можно с неба разглядеть огонек сигареты.
Эта ночь принесла Фейт странное облегчение, словно она сдала какой-то экзамен. Поначалу рев сирен воздушной тревоги и низкий гул бомбардировщиков вызывали у нее тошноту, а визг падающих бомб приводил в панику и заставлял сердце бешено колотиться. Справиться с собой Фейт удавалось лишь потому, что выглядеть дурочкой и трусихой она боялась еще больше. Но страх ее, на удивление, быстро ослабел: невозможно все время бояться с одинаковой силой. Он стал терпимым, с ним уже можно было жить. Шум и хаос воздушных налетов был всеохватывающим: вой сирен, звук удара зажигательных бомб, падающих на дорогу, грохот обваливающихся стен. Пожары, казалось, охватили уже весь Лондон, и то там, то здесь в небосвод поднимались густые клубы дыма. И если Фейт жаждала драматических событий, которые могли бы отвлечь ее от переживаний, то теперь их было в избытке.
Постепенно она привыкла к новому ритму жизни; каждый день в шесть утра возвращалась домой, до часу спала, потом отправлялась к миссис Чилдерли и оставалась там до шести вечера, после чего снова шла на станцию «скорой помощи». На станции она зарабатывала три фунта в неделю и еще два ей платила миссис Чилдерли, так что в конце первой недели Фейт почувствовала себя разбогатевшей. Конечно, она боялась бомбежек, но вряд ли в убежище ее страх был бы меньше. Через две недели, получив первый выходной, Фейт отправилась в Херонсмид. Ей очень не понравились нервозность Ральфа и бледность Поппи. Она предложила им приехать к ней в Лондон, и ей показалось, что мать чуть повеселела.
И снова Лондон, снова станция «скорой помощи» и беспрерывно звонящий телефон. Из-за пожаров с неба исчезли звезды, словно замазанные мазками жженой охры. Их с Банти приписали к другому району. Фейт вела машину, а Банти сверялась с картой и кричала, куда ехать. Они добрались до участка, заваленного обломками ограды и кирпичных стен, которые торчали из завала, как испорченные зубы, и притормозили. Языки пламени рвались ввысь, пыль поднималась терракотовыми облаками. Все вокруг было разбросано в причудливом беспорядке, создавая впечатление сюрреалистического полотна. На фонарном столбе висело женское платье, на мусорном баке умостился стул, цветок в горшке каким-то образом попал в багажную корзину велосипеда. Одна стена жилого блока провалилась внутрь, открыв человеческому взору потертые Обои и обшарпанную мебель. Фейт отвернулась: было неловко разглядывать убогий интерьер чужих квартир.
Они поставили машину недалеко от места взрыва и полезли на груду щебня. Ручки носилок натирали Фейт ладони, пыль не давала дышать. Потерев глаза, она разглядела силуэты докторов и сестер, склонившихся над ранеными, спасателей, разбирающих кирпичные завалы в поисках выживших, пожарных, сражающихся с огнем. Одна из сестер закричала:
— Сюда, девочки! — и замахала рукой.
Рабочий из команды спасения поднимал рычагом кусок стенной панели. Медсестра объяснила:
— Сейчас ее вытащат. Но она очень плоха. Заберите сначала ее, а потом возвращайтесь за остальными.
Женщина, засыпанная кирпичами, казалась бесформенным тюком тряпок. Над ней сидел на корточках врач. Оба были в красно-коричневой пыли.
— Нет. Она уже не дышит, — вдруг сказал врач и поднялся на ноги.
Фейт узнала этот голос сразу и поняла, что уже поздно отворачиваться или пытаться спрятаться. Она смотрела, как Гай протирает глаза от пыли. Потом он медленно сфокусировал на ней взгляд и проговорил:
— М-м, как это мило. Фейт Мальгрейв. Значит, ты сумела выкроить в своей насыщенной развлечениями жизни немного времени для работы на благо родины.
Прежде чем она успела сообразить, что на это ответить, он пошел прочь и вскоре скрылся в клубах дыма и пыли.
Ральф приехал погостить в дом на Махония-роуд в начале ноября. Поппи осталась в Норфолке: «Боится бомбежек», — презрительно объяснил дочери Ральф. Приехавший на побывку Руфус водил его по ночному Лондону. Когда у Фейт выдался свободный от ночного дежурства вечер, они отправились в гости.
— К Линде Форрестер, — объявил Руфус, завязывая галстук. — Наверное, мне, как брошенному любовнику, следовало из деликатности отклонить приглашение, но у Линды буфет забит банками с консервированным лососем.
Фейт запомнила Линду Форрестер — изящную, холодную блондинку — еще с вечеринки у Бруно Гейджа.
— Она ведь, кажется, замужем?
Руфус провел расческой по волосам, но они все равно стояли торчком.
— Муж старше ее на двадцать лет. Конечно, Линда вышла за него по расчету. В тот день, когда Гарольд отбыл в Африку, она устроила пирушку. Подозреваю, что, если он погибнет за короля и отчизну, Линда отпразднует и это. Мне почти — заметь, только почти, — жаль этого беднягу. Хотя, вообще-то, такой надутый осел, как он, не заслуживает сочувствия.
В роскошной квартире Линды на Куин-сквер они ели лососину с горошком и запивали «Шабли», а на десерт угощались бланманже и персиками. Линда щеголяла в причудливом облегающем платье из белого крепа с россыпью крошечных серебряных бусинок у шеи. Ральф сидел по одну сторону от нее, Бруно Гейдж — по другую.
— Какой вы умный, Ральф, — написали книгу. — Линда придвинула ему блюдо с персиками. — Мне даже письмо написать лень.