Краева успокоили. Безусловно, живой поэт (наряду с неудачами и рядовым стихом) мог бы выдать гигантский скачок качества. Скажем — пережив несчастную любовь, или пострадав телесно, или попросту хорошенько отдохнув у моря. В общем, после встряски. Но ведь и слепку могли устроить какой-нибудь перепад электрического напряжения. Купно с очередной порцией сведений это, вероятно, также привело бы к оживлению творчества. Или не привело бы. Однако человек столь же мало предсказуем. Кроме того, если станет скудеть наследство, можно опять приложить электроды к черепу Краева, снять изменившуюся картину биотоков…
Первое время Олег частенько забегал в лабораторию. Любопытствовал — как живет слепок, выпрашивал куски лент со свежими стихами. Пробовал соревноваться. Скажем, брал начальное четверостишие, сделанное машиной, уносил его домой и пытался развить тему. Затем — сличал с машинным продолжением. Кое-что обязательно совпадало. Но в основном слепок, строго придерживаясь краевской манеры, работал лучше, чем сам Олег. Добросовестнее, плотнее укладывал слова, был суровее к форме, тоньше и умнее… Ни следа спешки, неряшливости, пощады к себе. То была очень облагороженная ипостась Краева. Орест пошучивал, что когда-нибудь издаст полное собрание сочинений слепка под своим именем. А если всерьез — так опыт рассчитан на много лет, и бог весть, чем он окончится…
Затем случились большие перемены. Олег ушел в армию, служил в Прибалтике. Фоторемеслом овладел досконально. Незадолго до окончания службы встретил местную девушку. Женился, осел в том же чистеньком, как музейный зал, тесном городке. Работал в ателье; пробавлялся также, щелкая туристов на морской набережной, перед воротами замка ливонских рыцарей. Приобрел хватку. Знал, как поставить или усадить клиента, какое выражение придать его лицу и фигуре. Скоро основал собственный «бизнес»: снимал на свадьбах, на выпусках школ и училищ; ездил по селам, где наловчился поярче раскрашивать розовым фото младенцев и портреты для Досок почета. Надоели ограничения. Стал жаден до денег, удовольствий, роскоши. Через пару-тройку лет мог гордиться счетом в сберкассе. Тогда потянуло домой, к родительским пенатам. Жена воспротивилась. Он с легкостью разорвал ненужный уже брак, переехал в родной город. Здесь развернулся еще шире — освоил фотогравюры, снимки на фарфор, на мрамор надгробий. Первое время жил у матери, потом построил хоромы. Сделался шикарен, купил профессорскую дачу, «Волгу» и манекенщицу Алевтину. Ну а стихи… Всему свое время. Кончились мечты, началась жизнь. Что бы подумала Алечка, видевшая в муже могучего добытчика, или тот же битый, хищный Халзан — стоматолог с огромной подпольной практикой, или иные трезвые, предприимчивые друзья Краева, — что бы они подумали, если бы Олег снова предался словесному блуду, и носил свои творения в разные журналы, и в этом птичьем занятии находил свое счастье?.. О Хорунжем, об Оресте, об их диковинном опыте он почти не вспоминал. Неудобно как-то, нелепо после стольких лет отсутствия вдруг появиться: вот он я! К тому же, поди, давно уже вытерли магнитную память. Мало у них забот — учить машину кропать подражательные вирши с неравной длиной строки…
… - Слушай, — сказал Хорунжий, присаживаясь на грязную скатерть и вынимая желтую записную книжку с тисненым узором. — Вот, это последнее. Мы не знаем, что делать. Орест беспокоится. Хотели вообще все стереть — да побоялись. Будет вроде убийства…
— Убийства? — глухо переспросил Краев, не зная — как некогда у Ореста и Киры, — что говорить и делать дальше.
— Убийства, — кивнул Грин, и огонь лампы отчужденно скользнул по стеклам очков. — Нам кажется, что он все-таки постепенно обретает нечто вроде собственного «я». Или уже…
— Читай, — сказал Олег. Вдруг представилось ему, что сегодняшнюю встречу Хорунжий подстроил нарочно. Выследил. Сел на виду, со своими лукаво-близорукими глазами. И книжка в кармане. Пришел издеваться, мучить, напоминать: не выдержал экзамен Краев, не оправдал, не оправдал!.. Ничего. Вот осознает себя ваш слепок личностью, тогда посмотрите… Ни страха, ни колебаний…
— Читай же, чего ждешь! — повысил голос Олег. Тот зыркнул из-под роговой оправы — и начал:
…Вспыхивали озарения, одно другого нелепее — и корчились, сгорая… Что же, убийство, так убийство… Зачем ему этот призрак? Тень, шепчущая за спиной? К черту видеомагнитофон! Десять, двадцать тысяч — все деньги до копейки готов отдать Олег, лишь бы стерли проклятую запись. Сожгли машину. Ну бывает же там… Электрик даст слишком высокое напряжение… Может быть, и начать с электрика? Фу, чушь какая…
Олег делал огромные усилия, чтобы не сорваться. Вот он чего ждет, змий-искуситель! Срыва. Раскаяния. Загубил-де редкостный дар, променял право первородства на чечевичную похлебку. Поймите, простите… Не дождешься. Дудки. Жирно с тебя… Он кусал губы, вонзая ногти в ладонь. Все же слабеть стали нервишки, вон как разбирает… Старость?
Олег издал короткий горловой звук — и вдруг, как слепой, пошел на Хорунжего. Тот едва успел соскочить со стола. Отлетела в угол записная книжка. Через несколько секунд уже висел на левой руке Краева перепуганный официант: в правую — вцепилась Алечка; перед лицом лопотал что-то, заговаривал зубы Халзан. Григорий, стоя на несколько ступеней ниже, с красными пятнами на лице, судорожно протирал очки; Надюха отчаянно махала ему, чтобы убирался…
ХОЗЯЕВА НОЧИ
I
«Здесь», — сказал Василий и хорошо поставленным «командирским» голосом гаркнул водителю, чтобы тот остановился. Зоя сразу проснулась, подняла с Юриного плеча щеку, на которой отпечатались звездочки погона.
Народу в автобусе было немного: пять-шесть закутанных баб возвращались из райцентра, с рынка. В проходе навалом стояли их пустые корзины. Одна из баб держала на коленях швейную машину, должно быть, вымененную за полпуда картошки — еще дореволюционный, однако блестящий и ухоженный «зингер». Пробираясь к выходу, Галя глаз не сводила с машины. Ей бы такую — подрабатывать шитьем…
Наконец они ступили на землю, откуда родом был Василий.
Галя познакомились с ним месяца два назад, когда красивый, а главное — с полным набором рук и ног пехотный лейтенант впервые пришел в офицерскую столовую, где она работала на раздаче. Вечером, провожая ее домой, Василек сразу же завздыхал о родном селе, о материнском доме. Прадед построил его под самым бором и целый клин леса обнес оградой.
…Один был у рано овдовевшей матери Василек; один был у Василька близкий человек — мать. Отчаянно переживал солдат все годы войны, ни на день не мог успокоиться: а вдруг замучили маму нелюди, захватившие село; надругались над нею за то, что сын на фронте?.. Но случилось чудо. В мясорубке мировой бойни уцелели оба — и сын, и мать. Даже не раненный, вернулся домой лейтенант. Почти не постаревшая встретила его Горпина Федоровна. И дом, как стоял возле сосен опушки, так и остался: кряжистый, с небольшими окошками в толще оплывших от возраста стен, с высокой, точно папаха, кровлей. Только солома на крыше была взлохмачена: пришлось поободрать ее в прошлую весну — на корм подыхавшей от голода колхозной скотине. И еще — заколотила хозяйка колодец. Не могла брать из него воду с тех пор, как пьяные немецкие солдаты утопили там соседского парнишку, пытавшегося стащить гранату…