«Старушка, я тебя век не забуду, но мы расходимся, как в море корабли. Наша встреча была ошибкой судьбы-злодейки. Прими мою благодарность за крышу и баланду. Вова».
Четыре двадцатипятирублевых купюры — «благодарность» — лежали тут же, под запиской. Они значительно смягчали горечь утраты, но не могли унять страха Козодоевой перед будущим, в котором не было никаких намеков на просветы — только тоска одиночества.
В таком душевном смятении и застали ее Чернов и Демченко, вошедшие в комнату, неприбранную, как сама хозяйка. Козодоева, как видно, уже успела провести финансовую операцию с одним из двадцатипятирублевых билетов Государственного банка, превратив его в несколько казначейских билетов меньшего достоинства плюс натуральный продукт в виде двух бутылок петрозаводской «Московской». Больше того, она уже начала потреблять продукт, и теперь ее обуревали сомнения, продолжать ли потреблять одной или пригласить продавщицу Машку Фофанову из соседнего подъезда, вместе вскричать жалобную песню и порыдать над своей несчастной долей. Для последнего и у Машки были основания: Валерик, приятель Вовика, объявившийся здесь с неделю назад, был немедленно запроектирован Машке «в чуваки»; а теперь и этой любви пришел конец.
Демченко, которого Козодоева знала и, видать, по-своему, уважала, остановил ее:
— Куда собралась, Валентина? Садись. За жизнь разговаривать будем.
Козодоева села, всхлипнула и подала ему записку.
— Ай-ай-ай! — покачал головой Демченко. — И этот сбежал? Ну, может, для тебя и к лучшему…
Чернов не торопился вмешиваться в разговор. Прислушиваясь, как Козодоева клялась, что уже совсем было собралась прописать Вову, что если соседи опять жаловались на шум у нее — так это все зря, что если и выпьет она — так на свои кровные, Дмитрий разглядывал комнату. Многое в ней говорило о том, что был здесь мужчина: серая кепка на вешалке, пачка «Шипки» и мундштук на подоконнике, среди женских и детских туфель у порога — поношенные мужские полуботинки, на спинке раскрытой диван-кровати — черная рубашка…
Хозяйка, продолжавшая разговаривать с Демченко, начала все чаще оглядываться на Чернова, словно чувствуя, что он здесь старший и что разговор участковый инспектор ведет больше для него, чем для себя.
— А что это вы так интересуетесь моим жильцом? — Козодоева уже с явным беспокойством спрашивала Чернова.
— Мы и вами интересуемся, — Дмитрий прошел к столу и тоже сел. — Ошейникова мы разыскиваем в связи с тяжким преступлением — ограблением сберегательной кассы. Такие «подвиги» без подготовки не совершаются. Преступление задумано и подготовлено здесь, в этой комнате…
…Репродуктор в кабинете Голубицкого уже в последний раз рассказывал о событиях минувших суток, когда вся оперативная группа собралась снова.
— Итог дня: мы вышли на надежный след. Двадцатипятирублевые купюры, изъятые у Козодоевой и в продовольственном магазине, похищены в сберкассе. Из Дома обуви также сообщили о поступлении денег, имеющих номера, обозначенные в нашем списке. Продавцы довольно точно описали приметы «Молодого», Валерия Яковлева, купившего у них туфли. Его старые полуботинки, оставленные в комнате Козодоевой, имеют на каблуке выступающий гвоздь, которым могла быть сделана царапина на барьере сберкассы. Адресное бюро дает место жительства Яковлева — поселок Медный-1, Рудный переулок, 16. Если преступник дома, завтра будем разговаривать с ним…
Утро изменило планы майора. Едва он вошел в кабинет, как в динамике селектора раздался голос Ломтева:
— Михаил Константинович, зайдите ко мне.
Голубицкий поднялся на третий этаж. Ломтев, поздоровавшись, протянул ему бланк спецсвязи с уже расшифрованным теистом:
— Нашелся ваш Ошейников…
Неизвестно почему, но после Кандалакши Ошейников успокоился. Последняя остановка скорого на территории Мурманской области была для него самой неприятной… Всю ночь он не закрывал глаза. Сначала подозрительно настойчиво с ним пытался заговорить пожилой мужчина, занимавший тоже верхнюю полку. Потом слишком изучающе к нему приглядывался какой-то черноволосый парень с пижонскими усиками. Уже глубокой ночью Ошейников снял свой чемоданчик с багажной полки и сунул под подушку: в неверном свете ночников ему опять почудилось, что блеснули под черными ресницами глаза, обнажились по-крысиному белые зубы усатого. Парень, точно, не спал. Через несколько минут он поднялся и проскользнул в тамбур. Беспокойство Ошейникова возрастало. Из-под полуприкрытых век он видел, как черноволосый, вернувшись, опять лег и, кажется, опять наблюдал за ним… Хотелось вскочить и задать деру. Но Ошейников понимал, что бежать, в сущности, некуда.