— Сократ, взрывать будешь ты, — приказывает Дрон.
— Я не могу! Не хочу! — решительно отказался Виктор.
— Не канючь, хлюпик! Ты проиграл мне в карты!
— Может, спрячем в другом месте? — предложил испуганно Петров-младший.
— Ты что, спятил? Милиция по пятам ходит, вот-вот накроет нас. А в шурфе не будут искать. Сделаем нишу, одного пакетика динамита достаточно. Спрячем до поры до времени, потом продадим.
— Верно, Сократ, не упирайся! — Дюймовочка трогает Виктора за руку.
— Что я вам, козел отпущения, что ли? Сократ, достань взрывчатку! Сократ, взорви! Хватит с меня! — начинает артачиться парень.
— Ты кого продать хочешь? — Виктора окружают.
— Черт с вами! — решается, наконец, Петров и спускается в шурф.
Трое стоят наверху. Смотрят вниз, подсказывают, поторапливают. Виктор закладывает в расщелину взрыв-пакет. Пытается зажечь бикфордов шнур. Волнуется. Спички ломаются. Наконец, это ему удается. Он спешит выбраться, но оступается и падает вниз. Взрыв. Шурф обрушивается.
…Цоев медленно идет по улице. Моросит мелкий дождь, но он его не замечает. На душе светло. Еще одно трудное дело завершено.
К. Фарниев
ПЕРСТЕНЬ
Дорога была извилистой и опасной. Старенький автобус, нудно дребезжа и подвывая мотором, упрямо карабкался все выше и выше. По левую сторону дороги бездонно чернела пустота пропасти, по правую — нависли, казалось, готовые вот-вот упасть, крутые каменные лбы исполинских утесов.
Василий Петрович Зобин сидел с левой стороны и довольно спокойно относился к тому, что от зияющей рядом пропасти его отделяет лишь тонкая стена кузова автобуса.
Рейс был вечерний. Зобин точно знал, что едет по знакомым местам, но узнать что-либо в кромешной тьме было трудно, тем более, что всю дорогу за окном сыпал мелкий дождик.
Когда-то Зобин воевал в этих местах, а теперь ехал в санаторий, чтобы подлечить раны.
На заводе его уважали, как великолепного слесаря-лекальщика и жалели, как неудачника в жизни. Во время войны погибла под бомбежкой вся его семья: мать, жена и Двое сыновей — 4-х и 5-ти лет.
Зобин так и не женился. Жил замкнуто, был неразговорчив и угрюм. Только за работой лицо его менялось неузнаваемо: становилось мягким, добрым, почти ласковым. «Душа в нем проглядывает», — говорили в таких случаях старые товарищи. Только они временами заглядывали к нему в гости попить холостяцкого чайку, посудачить. Зобин в гости ни к кому не ходил. И не потому, что завидовал чужому семейному счастью. Просто не хотелось тревожить и без того не заживающую рану.
Чем выше поднимался автобус, тем надсаднее выл его мотор. Зобин сидел у окна, нахохлившись. Осенняя сырость, стоявшая в салоне автобуса, отгородила пассажиров друг от друга, оборвав первые контакты, которые возникли между людьми при первой встрече в автобусе. Сидевшая рядом с Зобиным женщина попыталась завязать с ним разговор, но потом замолчала и она.
До места добрались поздним вечером. Санаторий находился высоко в горах, где били целебные источники.
Дежурная сестра быстро распределила вновь прибывших по комнатам.
Проснулся Зобин утром, как всегда, в шесть. Санаторий со всех сторон окружали голые скалы. Чуть ниже виднелись деревья, но были они тоже голые, озябшие и поэтому малопривлекательные.
Столовая понравилась Зобину простором, чистотой, строгим порядком и уютом. Соседями по столу у него оказались три пожилые женщины.
— Ну вот и слава богу! — заметила одна из них. — Теперь и у нас за столом будет мужчина.
Зобин вежливо улыбнулся. Настроение у него было хорошее. В официантке, которая обслуживала их столик, он узнал свою вчерашнюю соседку по автобусу. Теперь он мог разглядеть ее получше. Была она уже не молодой и довольно полной. На некогда красивом лице ее лежала печать усталости. Так, по крайней мере, показалось Зобину при первом же внимательном взгляде на нее. Всю войну Зобин провел в разведке и отличался незаурядной наблюдательностью. Сам он не имел в своей внешности ничего привлекательного. Обычное лицо, светлоглазое, с четко высеченными морщинами. Грузное, склонное к полноте тело даже на вид казалось тяжелым и неповоротливым. Кисти рук выглядели плакатно-рабочими: грубые, с жесткими подушечками мозолей. На безымянном пальце левой руки блестел золотой перстень, не очень массивный, но оригинальный по форме и характеру выгравированного на золоте рисунка. Перстень этот никак не вязался с внешностью Зобина. Он знал об этом и давно бы избавился от него, но он, проклятый, как будто врос в палец и не снимался. Нужно было распилить его, но Зобин все ленился и откладывал до следующего раза.