Помню, как на одном из семинаров «областных» писателей, кажется в 1946 году, в Москве, где оказались мы оба в качестве «семинаристов», Савва Елизарович буквально потряс меня этой своей способностью. Он был избран старостой семинара. Хлопот и забот организационных — не оберешься. Свободного личного времени по сравнению с каждым из нас у него практически не было вовсе. А, как обычно на таких семинарах, всех нас штурмовали представители радио, газет и журналов, требуя очерков, статей, писательских раздумий и прочих оперативных творений быстродействующей мыслиГ Было, конечно, заманчиво для любого «областника» прозвучать в эфире, предстать со статьей или очерком в центральной прессе тут же, в дни семинара. И кое-кто брался. В том числе и я. И все позорно проваливались, в том числе и я, не успевая ничего сделать к обусловленным срокам. А Савва Елизарович поздним вечерком спокойно подсаживался к столу — жили мы тогда в здании Союза писателей СССР, в кинозале, приспособленном под общежитие, сорок коек в одной комнате, — невзирая на шум и гам, раскладывал бумаги, сдвигал в сторону колбасные шкурки и встряхивал свою авторучку…
Когда он завершал свою работу, мы не знали, сон смаривал даже самых заядлых любителей веселых анекдотов, но наутро Савва Елизарович как ни в чем не бывало выполнял свои старостинские обязанности, а потом мы читали в центральных газетах его большие, умные, обстоятельные статьи или слушали его голос по радио.
В те времена он работал уже главным редактором «Сибирских огней». Рукописи ему несли без конца. И он, непостижимо когда, успевал прочитывать их. Негодные тут же отклонял, а рукописи с добрыми задатками забирал с собой в Новосибирск, предварительно, однако, переговорив с авторами. И не на бегу, не как попало, а идя чуть ли не по каждой странице рукописи, сверяясь с заметками в своем неизменном блокноте.
Савва Елизарович любил работать в труднейшем жанре проблемного очерка. Излишне говорить, насколько это обязывает литератора к доскоиальнейшему изучению материала, к выработке твердой своей концепции, зачастую идущей вразрез с устоявшимися взглядами на предмет. Тут даже профессиональная терминология, если ею не овладеть в совершенстве, может нанести автору непоправимый урон — читатель решительно не терпит писательского дилетантства в вопросах науки, техники и хозяйствования. Савва Елизарович в таких делах, сколько я знаю, бывал непогрешим.
Помню, вскоре после выхода в свет его книги «Белая тайга» у меня завязался разговор с одним давним моим товарищем по совместной работе в лесной промышленности. Зашла речь и о «Белой тайге».
— Вот вам, пожалуйста, эта книга читается с увлечением, а написана хозяйственником, — сказал мой товарищ. — Почему вы, писатели, не можете создавать свои романы с таким же тонким знанием дела!
— Позволь, — возразил я, — к кому относится твой упрек? Вообще ко всем писателям? Так Кожевников — тоже писатель.
— Да, конечно, теперь, когда сумел написать такую книгу! Но ведь прежде, мне говорили, он был крупным хозяйственником…
При случае я рассказал об этом Савве Елизаровичу. Он загадочно улыбнулся.
— Это очень высокая похвала, — сказал он. — Но мне было бы куда приятнее, если бы этот твой друг похвалил меня только как писателя.
Хозяйственником, как известно, Савва Елизарович никогда не был.
Он мне запомнился человеком удивительной, железной напористости.
Не могу забыть, с какой настойчивостью защищал он деловые свои предложения по улучшению работы Новосибирской писательской организации, после того как был избран ее ответственным секретарем. Приезжая в Москву, он буквально осаждал Союз писателей РСФСР. Требовал большей помощи, большего внимания к этой, одной из самых крупных и творчески сильной группе сибирских литераторов.
В его требованиях, в общем-то вполне справедливых, было много, что называется, и «с запросом», практически неосуществимого. Савва Елизарович это и сам понимал отлично. Но тем не менее он всякий раз упрямо повторял свои «пункты» с присущей, пожалуй, только ему глубинной горячностью, своеобразно соединенной с внешней невозмутимостью.
— Сила слова огромна, как говорят. Хочу это проверить на деле. А капля камень долбит.
Посещал редакции, издательства, министерства и действительно добивался порой, казалось бы, совсем невозможного.
Будучи редактором «Сибирских огней», он трудно мирился с параллельным существованием многочисленных областных литературно-художественных альманахов. Журнал тогда выпускался в два месяца раз. Из-за нехватки бумаги тощеват был и по объему.
— Собрать бы все таланты воедино, отдать бы всю бумагу в одни руки — насколько бы повысился уровень печатного слова писателей Сибири! — мечтательно говаривал он. И тут же прикидывал, а сколько же тогда понадобится квартир для литераторов, переезжающих в Новосибирск, как справится с новыми задачами полиграфическая база… А молодые писатели на местах! Они в каком положении тогда окажутся!.. Литература — не благотворительность. А подлинный талант нигде не потеряется.
В Сибири встречаться мне с Кожевниковым приходилось довольно часто. Иркутск, Красноярск, Новосибирск — соседи. Не в доме, так хотя бы короткая встреча на вокзале. А пути каждого из нас шли и на запад и на восток. Даже за четверть часа на вокзале можно сказать многое. При частых встречах время словно бы и не кладет своего отпечатка на лица: ты всегда сам молод, и друг твой молод.
Но вот жизнь нас развела далеко. Теперь значительно реже складывались встречи. И я стал замечать, что кустоватые брови у Саввы Елизаровича совсем поседели, острые морщинки глубоко прорезали лоб и посекли все лицо, а очки сделались его постоянным спутником. Он часто жаловался на тяжелые головные боли — «гипертония чертова, склероз…», а сам работал, как и прежде, не давая даже малейшего отдыха мозгу.
С особой ясностью запомнился мне месяц предпоследней весны его жизни, проведенный вместе в Ялтинском Доме творчества.
Стол его комнаты был завален книгами, рукописями. Зайдешь к нему и сразу задохнешься в голубом дыму.
— Слушай, Савва, зачем ты так много куришь?
Смеется:
— Дышу. Это мое второе дыхание.
— Тебе вредно!
— Но я же в Крыму! И я много гуляю. А писать без чернил и папирос невозможно.
Однажды, под вечер уже, он повстречался мне на дороге, ведущей вниз, в город. Сквозь заходящее солнце реденько накрапывал весенний радостный дождик. В руках у Саввы Елизаровича был огромный букет белых роз, осыпанный мелкими росинками. Я удивился: с цветами писатели обычно поднимаются вверх, к себе, в Дом творчества, чтобы украсить свою комнату.
— А ты куда же это?
— В Алупке, в «Горном солнце», лечится Коронатова. Ей там одиноко. У Елены Ивановны сегодня день рождения. Поеду навестить, поздравить. Она задумала интересную повесть…
Подъем в гору в этом месте был крут, я стоял, давая сердцу возможность отдохнуть. Глядел в спину Савве. Он был без шляпы, в седых волосах запутались дробные капельки дождя. На влажном асфальте четко отпечатывались следы его ботинок.
И мне тогда подумалось: идущий человек всегда оставляет следы…
…Меньше чем через полтора года из той же Ялты я получил скорбную телеграмму: «Скончался Савва Елизарович Кожевников…»
Дорогой человек! А следы твои все же остались.
© Сартаков Сергей Венедиктович, текст, 1963