После уроков Фима Кукин раздает булочки и сахар. Теперь уже нам дают не по кусочку черного хлеба, а по теплой, почти горячей булочке. С булочкой расставаться особенно горько. Крохотную щепотку сахарного песку я зажимаю в кулаке, а булочку запихиваю в карман брюк. Спускаясь медленно по лестнице, я чувствую на ноге ласковое булочкино тепло и, не удержавшись, отламываю небольшой кусочек. За кусочком следует второй, третий… Вскоре в кармане остаются одни крошки. А у выхода меня поджидает Девятов. Что я скажу ему? Может быть, попробовать улизнуть? Но поздно. Вот он заметил меня, идет навстречу. Чтобы хоть как-то оттянуть час расплаты, я протягиваю ему кулак с горсткой песку. Песок размок, прилип к ладони. Ссыпав песок себе в рот и лизнув языком мою сладкую ладонь, Девятов спрашивает:
— Булочка где?
Я что-то бормочу в свое оправдание. Он молча берет мое ухо и несколько раз поворачивает его то вправо, то влево. И тут страшная обида поднимается во мне. За что, по какому праву он должен есть мои булочки, крутить мне ухо?! И какой он мне покровитель? Паразит он мне, а не покровитель! Я молча бросаюсь на своего липового покровителя, колочу кулаками в его ватную грудь, бодаю головой в живот. Он отмахивается от меня, отступает. Для него это явная неожиданность. Появляются какие-то люди. И тогда Девятов, сделав еще один оборот моему уху, быстро скрывается за углом.
Я иду домой. О, кажется, я снова лечу! Интересно, когда впервые обнаружилась у меня эта летательная способность? Кажется, когда я гнался за ворами. Потом, когда мне срезали коньки. И вот теперь, когда я освободился от Девятова. А ухо мое горит, как сигнальная лампочка. Это ничего. Ведь я поднял руку на хулигана Девятова. Я знаю, это сулит мне новые неприятности. Зато я свободен. Свободен от кабальных обязательств, от позорного покровительства.
По улице идет строй солдат. Куда они? На фронт?
Я вхожу во двор. Мне хочется разом покончить со всеми терроризирующими меня хулиганами. Я полон буйства. Я бросаю вызов самому Фале.
— Эй, — кричу я, — хулиганье! Фаля!..
Из-за забора появляется голова Коляя:
— Чего шумишь?
Потом голова его снова исчезает. А через несколько секунд из-за забора на меня летят Ленькины гаги, те самые… Они летят не спеша, в каком-то сомнамбулическом трансе и, наконец, медленно опускаются прямо у моих ног. Некоторое время я молча стою, не решаясь взять их. Что это? Снова появляется Коляй.
— Фалю-то на фронт забрали, — мрачно сообщает он, — а это (Коляй кивает на гаги) он просил тебе передать. Лично.
Фалю забрали на фронт… Как же так? Я вспоминаю строй солдат, прошедший по улице… Может быть, там среди них шел и Фаля?
Помолчав, Коляй уже совершенно грустно добавляет:
— А Рока в тюрьме.
Я вижу: он чуть не плачет.
— Так вам и надо, — уже не так воинственно говорю я.
— Ну ты, канифоль, — лениво огрызается осиротевший Коляй.
Почему канифоль?
— Скоро вернутся братья Ишутины, — не очень уверенно говорю я.
— Жди! — смеётся Коляй. — Вернутся твой братья… Когда рак свистнет…
— Врешь! — кричу я. — Танк братьев уже подходит к границе! Так сказал их отец! Они ему пишут!
12. Ягоды
Хоть в жизни нас и путал бес,
Пусти нас, дядя Петра, в лес.
По лесу едет телега. Тащит ее отцовская лошадь. В телеге отец, тетя и я. Отец едет в геологическую партию, а мы с тетей — в деревню, менять вещи на продукты. На дне телеги в соломе лежит большое в резной раме зеркало, снятое со стены в прихожей. На коленях у меня старинные дедушкины часы. На кочках часы вздрагивают, бьют. Голос их разносится по всему лесу.
— Эх, Математика! — покрикивает отец на лошадь.
Лошади тяжело. Мы слезаем с телеги и идем пешком. Часы в телеге начинают бить еще громче. И старая лошадь, понукаемая их боем, прибавляет шагу. Я смотрю под ноги. Иногда из-под хвойного укрытия выскакивают грузди, пугая и радуя. В тылу война коснулась людей, но не коснулась леса.
Смеркается. Теперь уже лес не кажется мне безлюдным. Я слышу знакомые голоса, я угадываю силуэт сидящего на суку гадальщика с морской свинкой: