— Да говори, же, говори! — закричал я.
— Трус ты, — сказал он спокойно.
— В чем, в чем трус?
— Ты разрушил единство, союз. Мы пришли с тобой туда вместе как одно целое. И так к нам и относились. И когда мне инкриминировали непослушательство, jo это относилось и к тебе. Мне стыдно об этом говорить, но это так. И уйти мы от Ступина должны были вместе, старик. Как же ты не понял этого?
— Ну, это ты напрасно! Почему же обязательно вместе? — неожиданно для себя заоктавил я (господи, ступинские нотки прорезаются, дозреваю!).
— Потому что когда дверью хлопают двое — это сила. Явив пример послушания, ты дал им понять, что не такие уж мы распринципиальные и что можно и уломать нас. Не вышло дуэта, отец, не получилось.
— Что ж, может быть и так. А я не хлопнул? Не хлопнул? Да?
— А ты не хлопнул, — мрачно сказал он.
— А я не хлопнул, — засмеялся я. — Дверцу-то, идиот, придержал!
— И сома убивать сдрейфил. Пожалел вялого усача!
— Какого еще сома?!
— Смалодушничал, скис!
— Какого сома?! При чем тут сом? Сом! Дверь! Вообще, что за бред ты несешь? Хочешь, я скажу тебе (это пришло ко мне, как озарение!), в чем здесь вся соль? Ты неудачник, старик!
Скажи мне кто-нибудь, что я смогу бросить человеку в лицо такое, — никогда не поверил бы! Да еще Сашке! А я-то — удачник, гусар — сердцеед — Оттер Сашку, предал и — удачник!
Вез стука в номер решительно вошла дежурная, а за ней слесарь-сантехник, несший над головой новую раковину.
— Вот, — сказала дежурная слесарю, — молодые люди постарались. Надо заменить.
Потом она ушла. Слесарь с бодрым сопением принялся отвинчивать раковину.
— А ну-ка, уважаемый, подёржь, — попросил он Сашку как более трезвого.
Вместе с Сашкой они осторожно стали снимать раковину.
— Может, выпьете с нами, папаша? — предлагаю я слесарю.
Он мнется, но в конце концов соглашается.
— Кино сымаете? — интересуется он после первой стопки.
— Ее.
— А может, и меня зафотографируете? — шутит он.
— Отчего бы и нет, — поддерживаю я его мысль.
— Зафотографируй меня, сынок, — наседает захмелевший сантехник. — Ей-богу, а, шут ее дери? Зафотографируй!
Появляется дежурная по этажу.
— Что вам надо? — с пьяным пафосом спрашиваю я ее.
— Богема, — констатирует она. — Ничего, ничего, наложим соответствующий штраф, найдем управу. Недаром, слыхала я, в Москву вас вызвали. Неправильно снимаете, говорят. Не по сценарию. И голых.
— Ступайте вон! — кричу я.
— Ничего, ничего, — принимает она спокойно мой крик. — А ты, Семеныч, не сиди с ними: на работе находишься!
Семеныч привстает, видимо собираясь дать гневную отповедь, но, не удержавшись, плюхается мне на колени.
— Слыхал? — клокочу я, высвобождаясь из-под Семеныча. — Дежурная по этажу — и та знает, зачем меня вызывали в Москву. Больше того, она знает, что мне там прописали, какие пилюли и куда и по сценарию ли я снимаю!
Расхаживая беспокойно по номеру, я снова как бы невзначай заглянул в зеркало — а там хоть и не полный, но все же Щечкин! В карманном издании, выбранные места, массовая серия. Глазенки его и уши, красные и навыпуск. К черту! Не хочу, не желаю быть Щечкиным!
— Что с тобой, Кока? — тихо спросил Сашка.
Почему он назвал меня Кокой?.. Так называли меня в детстве. Это вдрызг рассиропило меня:
— Запутался я, старик, совсем запутался. Надо было мне хлопнуть вместе с тобой дверью. А я не хлопнул. Прости меня… Прости ради бога!..
— За что?
— Ну… что не хлопнул-то! Ну, хочешь, я отдам тебе эту картину? Хотя зачем она тебе? Подмоченный товар. И я не знаю теперь, что снимать, не знак#..
— А этот тайней эпизод, в котором вся соль?
— Не уверен… не знаю… Может, это мне его Щечкин нашептал, скотина?!
И вдруг кожей лица почувствовал, как медленно, с легким щекотанием начал стекать с меня Щечкин. И было мне хорошо… А в углу плакал навзрыд Семеныч. И слезы его капали в новую, совсем еще целомудренную раковину.
2. Эпизод
Я сижу над обрывом. На шее у меня мегафон. Внизу бегает Сатурнович в трусах, разводит массовку.
Чувствую, кто-то стоит за спиной. Оборачиваюсь. Так и есть — Щечкин! На голове парик, тело голое, мокрое, только что из воды.
— Как вода? — спрашиваю.
— Нега, нектар. Как девушка. Искупались бы, ей-богу!
— Не могу. Не имею права.
— Ой, — застонал он, — ну и характер у вас неколебимый!