Я проснулся. Рядом сосед откупоривал бутылку боржоми.
— Пардона просим, — извинился он, заметив, что я вытираю с лица брызги. — Водички не хотите?
— С удовольствием. Я долго спал?
— Да нет, еще лететь и лететь.
Странное это чувство, когда просыпаешься в воздухе. Никакого чувства времени… За окном облака, и черт его знает, где ты, в какую галактику заброшен. Нет земли под ногами, и стало быть, можно думать о себе что угодно, помещать себя в любой из миров. Но вот, постепенно приходя в себя, начинаешь привязывать себя к земле, к своему месту на ней, к людям… Итак, что же происходит? Во-первых, лечу в самолете. Допустим. Но куда? И тут выплывает страшное: хоронить Сашку. Где-то в подсознании запульсировало: если бы… с самолетом… какая-нибудь ерунда… Ничего, голуба, прилетишь и за все, за все заплатишь.
5. Кольцевой
В Москве на аэродроме ко мне подходит женщина лет сорока пяти. Глаза ее влажны. Я никогда не думал, что у Сашки такая молодая мать. Я представлял себе сгорбленную, убитую горем старушку, но передо мной стояла еще молодая женщина.
— Как это произошло? — спросила она.
Я не ответил. Я еще не верил, что передо мной была его мать.
— Я его мать, — сказала она, видимо поняв мое недоверие.
Я молчал.
— Я его мать! — почти закричала она и, схватив меня за плечи, зарыдала.
Я мог утешить старушку, но как утешить молодую женщину, потерявшую сына, моего ровесника? Мне казалось, что это какой-то бредовый сон, в котором матери молоды, а сыновья стары.
…Я прошу Сашкину мать посидеть на лавочке, а сам направляюсь к серому зданию. На стене табличка: «Выдача пепла за углом». Захожу за угол, спускаюсь в полуподвальное помещение. У окошка небольшая очередь. Рядом выставлены образцы урн.
Подаю квитанцию.
— Вам какую? — спрашивает у меня полная женщина в черном халате. — Из оргстекла или из мрамора?
— Из мрамора.
В трамвае трясет. Я крепко держу урну. Только бы не уронить. Трамвай наш, кольцевой. Сколько раз мы ездили на нем с Сашкой! И вот едем опять. Только он теперь у меня на руках, как ребенок.
6. Щеточка
В Лялином переулке движение было перегорожено. Я обрадовался этому внезапному препятствию. Мне не хотелось ехать в тот дом… А здесь пожар. Толпа людей, пожарные машины, милиция. Все, как и положено на хорошем пожаре. Прорвав оцепление, к горящему дому кинулся какой-то парень. Он наскакивал на огонь и жестами что-то показывал пожарным. По-видимому, учил тушить. Оказалось, пьяный. Энтузиаста оттащили двое милиционеров. Он заплакал:
— Я говорю, нужно тушить водичкой… по-христиански… Н2О… По Менделееву крой!.. У Менделеева навалом всего в таблице, но Н2О я знаю, не собьешь!
— Шел бы домой, Менделеев, того и гляди, сам вспыхнешь, — заметил, принюхиваясь к парню, шофер такси. — В спирт тебя мокали, что ли?
— А ты не остри, — я, трезвый-то, не глупее тебя, — огрызнулся энтузиаст.
И опять со слезами к публике.
— Эх, почему они мне помешали, почему? От души ведь бросился. Трезвый-то я не брошусь, дудки! Проявил человек энтузиазм, так пользуйся, подхватывай дорогую инициативу! Ну, хорошо, я не брошусь, он не бросится — кто же из нашего брата бросится?.. Э, не так он тушит, не так! Н2О надо! По Менделееву!..
Мы развернулись и поехали дальше.
— По Менделееву! — надсадно кричал энтузиаст, как будто Менделеев был брандмайор, не меньше.
Возле старого серого дома машина остановилась. Целый год прожили мы здесь с Сашкой. Потом он жил здесь один, без меня. Дверь мне открыла «бабушка-чекистка». Так мы с Сашкой называли ее. Когда мы в первый раз явились к ней, она долго выясняла, кто мы и что мы и нет ли у нас случайно в чемодане винтовки с оптическим прицелом. Свою бдительность старушка объяснила географическим положением их дома. Это было вскоре после убийства президента Кеннеди.
— Горе-то какое! — опередила она меня. — Такое горе! — И заплакала.