— Не скоморошествуйте!.. Какой я вам Барнард? Вы мне мешаете.
— «Вы мне мешаете у камыша идти…» Профессор, приживите мне сердце бесстрастное и упругое, как футбольный мяч.
— Ничего я вам приживлять не буду! Перебьетесь! А вот профессию вам надо будет придумать какую-нибудь другую, более меланхоличную.
— Шутите, профессор? А как же психотерапия? Это ведь не совсем согласуется с психотерапией. Как это — взять и заявить больному: вместо баритона будешь, товарищ, петь тенором, как в том анекдоте. Не по правилам. Я протестуй).
— Моя психотерапия — говорить больному правду.
— Господи, а если я попрошу у вас чуточку лжи, неужели не сжалитесь?
— Хорошо… Я подумаю. А анекдотец за вами.
— Только в обмен.
— В обмен на что?
— На психотерапию.
— Ради бога. Как это говорится: бери мое добро и горе-злосчастье в придачу.
Он ушел. А меня опять уложили в постель. И вскоре я уснул. И снова мне приснился этот тип в потрепанном пиджаке, с гитарой. Он сел возле моей кровати, сочувственно покачал головой. Потом, осмотрев все микстуры на столике, спросил строго:
— Выпить ничего не найдется?
Я развел руками: рад бы, мол.
— Ты что, Горе-Злосчастье? — спросил я. — Вместо сиделки?
Он кивнул. Выходит, это доктор подсунул мне его. Психотерапия.
— Послушай, ты ведь уже был у меня?.. Ведь я же сбыл тебя однажды… кому-то.
— Саше. Саше сбыл, — хрипло пояснило Горе. — В кабинете у Ступина. Но Сашка утонул-, а я выплыл, спасся.
— И снова ко мне? Что, очень плохи мои дела?
Он кивнул.
— А может, обойдется? Нет, послушай, ты вправду Горе-Злосчастье? То самое? Лыком подпоясанное?.. А где же твое лыко? Где?
Мне стало вдруг страшновато.
— А лыка-то нет! — закричал я. — Уберите его! Это самозванец!
Подбежали санитары, схватили Горе подмышки. А Горе запело, загорланило своим хриплым голосом абракадабру:
— Фаля! — закричал я. — Я узнал тебя! Фаля, вернись! Я понимаю, ты пришел сюда инкогнито, чтобы не вызывать подозрений… Фаля, прости!..
Но они выволокли его из палаты, и он орал уже в коридоре.
А потом за мной пришли, чтобы везти в операционную.
И вот я лежу на операционном столе, и предупредительный ординатор с услужливостью официанта спрашивает:
— Вам заменить мозги?
— Да, пожалуйста.
— Вам мозги по-каковски?
— Мне?.. По-ступински.
— Это можно. У нас они идут как мозги-фри.
— Ладно, фаршируйте.
Представляю, как все пойдет кувырком в «Мече», если у Ступина окажутся мои мозги. Корабль без ветрила. Среди редакторов брожение, паника: шеф изменил курс!
После операции — снова палата. Кто-то знакомый толкает меня в бок, улыбается. Батюшки, Щечкин!
— А вы-то как здесь, Исидор? Неужели и вам что-нибудь… приживили?
— Именно. Аппендикс! От писателя Курятина. Ему он был ни к чему, а мне пришелся впору. Ну, и лестно. Малостью, хвостиком, можно сказать, а причастен.
— Поздравляю! Писать еще не пробовали?
— Нет, но вот окрепну, выпишусь — потребую принятия в Союз, а там и за перо.
— Правильно, правильно, — поддержал я его. И сразу же требуйте трехкомнатную квартиру и дачу.
Рядом с койкой Щечкина, спиной ко мне, полулежал некто и писал крупным, подозрительно квадратным почерком (клянусь, это был мой почерк!) письмо моей жене. Пригляделся внимательнее — Ступин! Сом! Я не выдержал, вскочил с постели и, вырывая из рук Ступина письмо, закричал на всю палату:
— Отдайте мои мозги, Ступин! Отдайте мозги!
Произошел скандал, от которого я проснулся.
Прямо передо мной сидели Вадим, Сатурнович, Саша Удодов, притихшие, в белых халатах.
— Братцы, вы почему здесь, не в экспедиции? Что с картиной?
— На консервации мы, — признался Сатурнович. — И вот еще что: комиссией установлено, что Саша погиб совсем не оттого, что была изменена команда. Мегафон действительно не работал.
— Какое это теперь имеет значение, — сказал я, пытаясь подняться. — Саши-то нет.