1. «Захожу с хвоста!..»
Это были первые послевоенные годы. Некоторые из наших учителей пришли в школу прямо с войны, многое подзабыв.
Английский язык, например, преподавал нам морской летчик — Вениамин Леопольдович Майский. На уроки он приходил в американском смокинге с орденом боевого Красного Знамени.
Первая часть урока была скучноватой. Учитель довольно сухо излагал правила английской грамматики, часто сбивался, путал слова. Иногда мучительно вспоминал какое-нибудь слово, а мы-то все знали это слово, но молчали, понимая, что бестактно подсказывать учителю. Наконец, кто-нибудь из нас не выдерживал и все-таки подсказывал. Мы все виновато опускали головы, сам же Вениамин Леопольдович краснел и страдал при этом невероятно.
Мы знали, что он был контужен и что у него что-то случилось с памятью. По-видимому, контузия поразила ту часть мозга, те кладовые памяти, которые были связаны с довоенным временем; военную же часть своей жизни он помнил хорошо, даже исключительно хорошо.
— Ну, ладно, — говорил Майский после очередной такой заминки, — на сегодня хватит.
И переходил ко второй части урока, которая изобиловала рассказами о воздушных схватках, таранах, штопорах и проч.
— Однажды я вылетел по спецзаданию с полным грузом туалетного мыла, — рассказывал Майский вдохновенно. — Навстречу мне мессер. Как быть? Принимаю мгновенное решение: надо заходить с хвоста. Захожу с хвоста — трах-трах!.. Короче говоря, мыло было доставлено по назначению и в срок.
И вдруг спохватывался и спрашивал:
— Да, а как будет по-английски «самолет», орлы?
В такие минуты он называл нас не иначе, как орлами или соколами.
— A plan! — хором отвечали мы.
Довольный, он опять переходил к своим таранам и штопорам. Мы живо реагировали на все перипетии воздушных схваток, а в некоторых местах даже аплодировали. Польщенный, он вскидывал вверх руку, смиряя наши овации:
— Silence, мои орлы! Silence!
И снова, не то проверяя нас, не то себя:
— Так как будет по-английски «самолет»?
— A plan! — гремели мы дружно.
Мне казалось, он уходил от нас окрыленный. А может быть, это мне так только казалось? Может быть, уходя от нас, он думал, что вот война отняла память, оставив только память о самой войне, и, кто знает, надолго ли хватит ему этих военных историй, и надо, наверное, уходить?..
И однажды, простившись, ушел от нас насовсем.
Не знаю, насколько хорошо мы усвоили английский язык, но по окончании школы один из наших ребят, хорошо усвоивший слово «самолет», попал в летную школу и стал мирным соколом, асом, летчиком-опылителем.
2. «Пой, Белецкий!»
Уроки истории вел Петрищев. Материал Петрищев излагал несколько эклектически. Особенно у него неважно было с хронологией. Рассказывает, бывало, что-нибудь из времен Кая Юлия Цезаря и — трах! — глядишь, он уже в нашей эре, форсированием Днепра распоряжается, с маршалом Ватутиным спорит, как брать Киев, в лоб или в обход.
— По-моему вышло, — скромно заключает Петрищев, — в обход брали Киев.
Петрищев считал себя тонким педагогом, мастером своего дела, ювелиром. И даже иногда приоткрывал некоторые тайны своего мастерства нам:
— Учитель должен быть гибким, — сообщал он нам одну из тайн. — С одним учеником так, с другим этак.
Вызвал он как-то отвечать урок ученика Томашевского. А тот не готов оказался, книгу кто-то у него украл, что ли. Выслушал Петрищев все доводы Томашевского да и говорит ему светло так:
— Верю я тебе, Томашевский!..
И также светло добавляет:
— Два, Томашевский!
Томашевский не понял — сначала, а затем разрыдался, повторяя, что книгу у него украли, что не виноват он.
— Верю, Томашевский! Два! — повторил Петрищев уже совершенно светло.
Другой бы не поверил и влепил двойку. Петрищев же влепил, но поверил. Тонкость педагогического ремесла проявил, съювелирничал.
— А вот к Белецкому у меня уже другой подход, — продолжал Петрищев демонстрировать свои тонкости. — Ну-ка, Белецкий; подойди сюда!
Была у Петрищева идея-фикс: отучить ученика Белецкого от заикания.
— Ты, Белецкий, не отчаивайся, ты растягивай слова, — утешал он Белецкого. — Ты пой, пой Белецкий. Итак, Белецкий, сколько палат в английском парламенте?
— Пала-а-ата о-общин!.. — робко запевал Белецкий.
Вместе с ним начинал петь и сам Петрищев:
— А сколько тех па-лат?..
Белецкий:
— Их две-е!..