В первом классе мы шли в школу через поле, при немцах люди сажали там картошку. Когда мы переехали в бабкину квартиру, на этом поле запретили сажать, но я видел, люди ходят и что-то ищут, бабка говорит, потихоньку сажают, там у краев кусты, и ботву не видно, если посадить.
Мы шли мимо этого огорода, не совсем заброшенного, потом вдоль высоких заборов, проходили через рынок, между длинными рядами, и долго не могли вырваться из рядов и прилавков, всегда опаздывали.
В школе каждый день что-нибудь новое - кто что принес. Некоторые ребята нас удивляли, вокруг них толпились все остальные. Один, по фамилии Наумов, всегда приносил жмых, кукурузный и подсолнечный, и раздавал кусками, а от самых больших позволял отгрызать, не выпуская из рук, и все прикладывались и отгрызали. "Ну, дай еще, дай..." - и он протягивает желтоватый кусок с черными семечными шелушками.
Другой, его звали Кротов, приносил заклепки - желтые и красные, черные и синие, маленькие, тоненькие, и большие - с толстыми короткими ножками и широкими шляпками. Он менял свои заклепки на фантики. Я всегда удивлялся, откуда у ребят красивые фантики, у нас дома не было таких конфет, бабка иногда приносила подушечки, на них не было бумажек. А заклепки ребята разбивали камнями. Некоторые, маленькие, взрывались сразу, а по другим надо бить долго и сильно, и каждый раз ждешь - вот сейчас она, вот сейчас...
Был еще мальчик, который приносил особенные переводные картинки, он говорил, немецкие, и продавал их за еду. У кого было, давали ему хлеб с колбасой собачья радость или с копченым сыром, эстонским, и он всегда был сыт и доволен.
Мальчик по фамилии Котельников часто приходил с новыми сумками, плоскими, с ремешками через плечо, офицерскими, он говорил. Он их продавал за деньги старшеклассникам. Его звали Котел, голова большая, маленький сморщенный носик, голубые, всегда прищуренные глазки. Однажды он зачем-то полез под парту и долго не вылезал. Сначала мы смеялись над ним, а он молчит, и начал загребать руками грязь на полу и бумажки. Пришлось спуститься к нему, а у него лицо голубое, глаза закатились, и розовая пена вокруг рта. Так было еще несколько раз, а потом он исчез.
Среди наших небольших событий шла большая борьба. Мы с Эдиком всегда в стороне, пришли, поучились, и домой. Еврейские ребята, говорит бабка, не смешивайтесь, не влезайте в их дела, они после войны бешеные, и дети их такие же.
Война есть война, говорит папа, что поделаешь.
Вы, Семен, все рассуждаете. Мы доживаем, а мальчикам что делать на муравьиной куче?
Вы преувеличиваете Фанни Львовна, говорит папа, почему мы доживаем, еще поживем.
Но он спорить не хочет, бежит в больницу, дела.
Мы с Эдиком тихо живем, никого не трогаем, поучились, и домой бежим.
А борются у нас две силы. Один мальчик, высокий и тонкий, по фамилии Васильев, борется за справедливость. Он всегда за это борется, вокруг него слабые и обиженные, он говорит с ними как начальник, но защищает. После школы они ходят на свалку, а еще он занимается борьбой на пожарной вышке, там кружок, настоящий борец учит. Я один раз пошел туда, борец говорит, справку от врача принеси, но первое занятие можешь, испытай себя. Мы делали мостик. Потом я пришел домой и заснул, три часа спал, проснуться не мог. Папа говорит, тебе рано справку, лучше начни на лыжах, а бороться не стоит. Жаль, но я тоже понял, не стоит. Если столько спать днем, времени ни на что больше не останется. А Васильеву хоть бы что, потом еще испытывает приемы на своих ребятах. В чем его справедливость, не знаю, но он не хочет, чтобы кого-нибудь бил другой мальчик, Веселов. Мне нравится Веселов, он много раз второгодник, но веселый и добрый, намного старше и сильней всех, ему скучно у нас. Он сидит с кем хочет, а не с кем Полина приказала, она морщит носик красноватый, но молчит, боится его, наверное. Во время уроков Веселов лежит на задней парте или уходит курить в коридор - учиться ему противно, но мать заставляет. Отца у него нет, а мать он любит, пусть не плачет, говорит, я здесь посижу немного, а потом работать пойду, надо чтобы взяли. Его скоро возьмут, как четырнадцать лет исполнится, он уже много лет в одном классе сидит. Он иногда бьет тех, кто не дает списать или не подсказал, и тут же забывает, снова лежит на парте или курит в туалете. Васильева он не любит, но не трогает, но если кто-то из той компании сядет на его задний ряд, он запросто вышвыривает, и снова дремлет.
Однажды был великий бой, Васильев собрал всех своих, а Веселов позвал двух старшеклассников хулиганов, и они втроем всех побили, наверное, десять человек. Многие ребята, и мы с Эдиком пошли смотреть на драку, это за базаром было. Мы стояли в стороне, и нас не трогали, только Котел наскочил, давай драться, но он совсем крошка, мы его оттолкнули, постояли, и домой пошли. А на следующий день все было как всегда, Веселов спит, а Васильев снова испытывает приемы, правда, с синяком под глазом, но никто не смеется над ним.
Физкульт-ура!
Один раз на уроке физкультуры отключили свет. Часто отключали, и мы не удивились, наоборот, обрадовались. Тут же внесли керосиновую лампу, она осветила брусья, шведскую стенку и горы матов в углу. Урок продолжался. До этого была линейка: "Равняйсь! Смирно! По порядку рассчитайсь!", пробежка, потом вольные упражнения, снова бег и прыжки через скамейку. Все это можно было перетерпеть. Но теперь предстояло самое неприятное - подтягивание на перекладине или кувырок на матах. В прошлый раз была перекладина, сегодня мы ждем кувырок. Учитель свистит и отдает приказы. Мы его зовем Матросом. Он был матрос, правда, воевал только несколько дней, его ранили в лицо. Матрос свистит, и четверо самых сильных ребят стаскивают два мата на середину зала, один на другой. Мы с Эдиком прыгать не умеем, сели подальше, а потом и вовсе спрятались за гору матов. Здесь Эдик рассказал мне новость - как получаются дети. Говорит, прочитал в какой-то книге у Игоря Абрамовича.
Этого не может быть, я сказал. Чтобы мои родители занимались таким делом... Вранье.
В книгах не бывает вранья, Эдик говорит, но он не совсем уверен. Если правда, то ясно, почему они молчат об этом...
Нет, я не мог представить себе такого!
Наверное, приходится, чтобы дети были, Эдик говорит, значит, один раз, если ребенок один.
Тут я догадался:
Коммунистам никто не разрешит, у них не может этого быть.
Мой-то папа был коммунистом. Эдик подумал, и нехотя говорит:
Коммунистам, пожалуй, нельзя. Его отец коммунистом не был, и где он, никто не знает.
Но тут я вспомнил, что до войны мой папа тоже не был коммунистом...
Было о чем подумать обоим, мы замолчали.
Кто там за матами, выходи! - зарычал Матрос, и засвистел.
Эдик спрятался подальше, я подошел.
Ты что?
Смотреть ему в лицо было невозможно. Я разбежался и прыгнул, в последний момент упал на бок, вскочил и убежал за маты. Зазвенел колокольчик, и мы все побежали в коридор. В темноте Матрос успел задержать нескольких ребят, построил их, они закричали: "Физкульт-ура!", как полагается, а мы с остальными уже толкались у входа в раздевалку. Те, кто посильней, с нахлобученными шапками и пальто под мышкой, выбирались на мороз, а мы и здесь оказались последними, тихо подобрали свои вещи и пошли домой.
Профиль
Однажды среди урока нам велели идти в зал. Все оживились, закричали и побежали в коридор. Там уже были учителя, нас построили по двое, и пошли. В зале собралась вся вечерняя смена, восемь классов. Сразу стало душно, потому что места мало. Вошел Костыль, и все стихли. С ним завуч Полина, лисица с красными глазками, всегда что-то высматривает, а говорит, будто не выдыхает воздух, а вдыхает в себя. Директор оглядел нас всех сверху, и говорит: