Я заметил, что Рената почти нигде не бывает, все вечера проводит дома за какими-нибудь занятиями. Если я возвращался с работы рано и никуда не уходил, она тут же приходила ко мне одна или со своей Эльзхен, либо уводила меня в свою комнату, чтобы послушать музыку (у неё был очень хороший приёмник) и поговорить на интересующие её темы. А интересовало её многое, особенно связанное с нашей страной, так как выяснилось, что тут не только у неё, а у большинства немцев полный провал. Так, например, из русских писателей она знала только имена Л. Н. Толстого и А. С. Пушкина, хотя ни одного из их сочинений она не читала. Однажды, когда мы сидели в её комнате, она вдруг обратила мое внимание на льющуюся из приёмника музыку со словами: "Прекрасная музыка! Послушайте, Рeфат!". Это была хорошо знакомая мне увертюра к опере "Руслан и Людмила". Я сказал, что это музыка Глинки. "Что за Глинка?" - последовал вопрос. Я рассказал ей, что сам знал, о М. И. Глинке, о поэме "Руслан и Людмила", об опере и ещё о многом другом. Выяснилось, что из русских композиторов она знакома только с двумя именами - Рубинштейна и Чайковского и не знала ни одного из их произведений, хотя окончила музыкальную школу. Судя по всему, успехи в музыке у неё были весьма скромные. По моим настойчивым просьбам и после долгих колебаний Рената решилась сыграть пару пьес на фортепьяно, сделав множество предварительных оговорок. Кажется, то были пьесы Шумана и Баха. Это было примерно на уровне нашей музыкальной школы. Она была удивлена тому, что я хорошо знаю многих европейских композиторов, разбираюсь в музыке, как она сказала, не хуже её педагогов. С удовольствием она слушала мои рассказы о русских поэтах, писателях, художниках и композиторах, о Москве и Крыме, об обычаях и национальных традициях русских и татар. Мы почти не касались истории, которую я знал плохо, и политики. И все же из её небольших рассказов можно было понять, как она ненавидела фашизм. Всё, что было связано со временем появления Гитлера, а оно совпало со школьными годами Ренаты с первого класса до окончания гимназии, она вспоминала с отвращением. Культ фюрера, всеобъемлющую военизацию жизни, годы войны, даже в периоды крупных военных успехов Германии, она считала величайшим позором немцев. "Мой отец, - говорила она, - ненавидел всякий диктаторский режим и войну. Он благодарил Бога за то, что он ему подарил одних только дочерей. Если бы у меня были братья, их отправили бы на фронт, - так считал отец, - и он лишился бы своих сыновей". Я спросил, как относилось к Гитлеру большинство населения. "Я не могу вам дать определённого ответа, потому что никто не мог об этом говорить открыто, но думаю, что большинство его не любили. И все очень боялись за свою судьбу, а мы боялись за своего отца", - так примерно ответила Рената на не очень приятный вопрос. Эту тему я не стал развивать, чувствуя, что ей трудно об этом говорить, да и вряд ли она разбиралась в вопросах, далеко выходящих за пределы интересов семьи.
Такие вечера, заставляя рыться в словарях и в памяти, запоминать новые слова и обороты, мало-помалу продвигали меня вперёд, я даже начинал получать определённое удовольствие от сознания, что один на один могу объясняться на языке, который месяц назад казался мне совершенно недоступным.
И вот однажды, как только я пришел домой, Рената радостным возгласом встретила меня с какой-то коробочкой в руках и сказала:
- Я вас сегодня не отпущу, вы будете мне помогать! Пойдёмте, я сейчас вам все объясню.
Она посадила меня на маленький диванчик в своей комнатке перед низеньким столиком, а сама села напротив, передала мне коробочку и торжественно заявила:
- Вы, герр Ри'фат, будете моим учителем по испанскому языку, согласны?
Ничего не понимая, я в тон ответил:
- Согласен, но учтите - я очень строгий и требовательный учитель.
- Тогда приступим. Я каждый день учу от тридцати до пятидесяти новых слов, и кроме того повторяю около ста старых. Все они сложены в этой коробочке в виде карточек: на одной стороне - слова на испанском языке, на другой - на немецком. Вы будете меня проверять и ставить оценки. Всё ясно? - спросила она.
- Ясно, - не очень уверенно ответил я, - но я ведь не умею читать на испанском.
- Всё очень просто: на испанском слова пишутся и читаются, в основном, так же, как и на немецком. Есть несколько букв, которые читаются иначе, вы это скоро поймёте.
- Ну, хорошо, - сказал я, - дайте мне коробочку.
Мне и самому стала интересна эта затея. Она вручила мне коробку, но сказала, что карточки будет вытаскивать сама, а я буду с них считывать по своему усмотрению либо немецкие, либо испанские слова. Так мы просидели около часа, подтрунивая друг над другом и оглашая временами квартиру гомерическим хохотом при неудачных прочтениях. К нам даже заглядывала обеспокоенная Эльзхен, чтобы проверить, не случилось ли с кем-то из нас естественной неприятности из-за безудержного смеха. За это время я, действительно, можно сказать, научился читать на испанском языке, не понимая значения большинства слов. Процентов двадцать слов по значению и написанию почти совпадали с немецкими или английскими, их нетрудно было запомнить, но были слова и довольно трудные. Рената весьма успешно справилась с уроком, заданным самой себе, и я решил выставить ей пятёрку, но она воспротивилась, и мы сошлись на четвёрке.
Лето стояло очень тёплое, даже жаркое, безветренное и сухое. Сидеть в квартире в такие вечера на хотелось, и я несколько раз приглашал Ренату на прогулки, но она категорически отказывалась и просила не обижаться на неё. Свой отказ она объясняла тем, что всё больше девушек и женщин переходят нравственные границы, вступая во временные связи с русскими офицерами в то время, как их мужья и женихи находятся в плену. "Как воспримут моё появление где-то с вами честные девушки? Если баронесса позволяет себе такое, то что же им остаётся делать? Нет, Рeфат, - говорила она, - я не могу уронить свою репутацию, подавая им дурной пример. Никто ведь не поймёт, что мы с вами только хорошие друзья". Она призналась, что она обручена с очень хорошим молодым человеком, но он находится в английской зоне оккупации, в Гамбурге, работает в порту. Рената открыла крышку своего медальончика и показала его фотографию. Она уже несколько месяцев хлопочет о получении разрешения на поездку к нему на свидание, но пока получает только отказы. Надеется, что все-таки разрешение получит.
- Если вы получите разрешение и поедете к нему, вы же можете там и остаться? - спросил я.
- Так бы я и сделала, но я не могу здесь оставить Эльзхен одну. А её после этого ни за что не выпустят отсюда.
- Пусть тогда ваш молодой человек приедет сюда, вы поженитесь, и он останется с вами.
- Он живёт там с родителями, но даже если бы он был один, всё равно не переехал бы жить в советскую зону, - и, помедлив, добавила, - многие отсюда хотели бы уехать, будь на то их воля.
Продолжать эту скользкую тему было рискованно, и я ещё раз предложил ей:
- Пойдемте, Рената, погуляем немного, возьмём с собою и Эльзхен - ведь тогда никто ничего плохого не подумает.
- Она не может с нами пойти, вы разве не видите, что ей ходить трудно, у неё больные ноги. Мы её давно лечим, но состояние не улучшается.
Посидели несколько минут молча, и я встал, чтобы пойти самому, когда Рената вдруг предложила:
- Давайте подождём ещё немного, пока наступят сумерки, и я поведу вас в наш лес, это совсем близко, не больше 15-20 минут ходу.
В лесу я здесь не бывал, да и в Москве тоже не приходилось ходить в лес, кроме случаев сдачи норм по лыжам на уроках физкультуры во время учёбы в институте. С лесом я хорошо познакомился только в г. Ижевске, куда было во время войны эвакуировано МВТУ им. Баумана и где находились студенты и преподаватели с октября 1941 года по апрель 1943 года. Первое знакомство с лесом относится к лету 1942 года. Тогда группу студентов отправили на 6 или 8 дней заготавливать лес. Нас разместили в большом бараке, разделили на пары, каждой паре отвели участок, дали по два топора и двуручной пиле и определили норму в 12 кубических метров за день. Лес был хвойный - сосна и ель, - в котором до нас уже работали. Это было видно и по пенькам, как-то беспорядочно разбросанным между могучими стволами других деревьев, и по кое-как сложенным кучкам обрубленных веток, и по шестиметровым брёвнам, ожидавшим транспортировки. Мы с Бобом - так звали моего напарника - лихо взялись за дело, но очень скоро выдохлись. С большим напряжением сил к вечеру сумели выполнить не больше половины нормы. Пришёл лесник, проверил нашу работу, сделал много замечаний по поводу высоты пней, обработки веток и сучьев, и на торце каждого бревна специальным молотком поставил своеобразное выпуклое клеймо. За невыполнение нормы сокращали положенный паёк, а на плохом "харче" дела шли еще хуже. Во второй день мы еле дотянули до 8 кубических метров. Лесник дал нам несколько полезных советов, которые должны были ускорить нашу работу. Мы видели, что до нормы нам не дотянуть, как бы мы ни старались. Обдумав сложившееся положение и призвав на помощь всю хитрость, на которую способен голодающий и маломощный студент, мы нашли решение проблемы. Рядом с нашим участком был такой же, но прореженный значительно больше, чем наш. На нём было много заготовленных брёвен, но они не были сложены в какие-то компактные штабеля, а лежали в виде целых деревьев, распиленных на шестиметровые куски. Каждое такое дерево, в зависимости от диаметра и высоты, тянуло на 1,5 - 2 куб. метра. Несколько таких деревьев мы перекатили на свой участок, предварительно отпилив от торцев тоненькие "блинчики", чтобы убрать клеймо. Такая работа выполнялась значительно быстрее и с меньшей затратой сил. Особо злоупотреблять своим "изобретением" мы не стали, но норму выполняли и свой паёк получали.