Он вышел в соседнюю комнату, и Серебров слышал, как поскрипывала под его ногами старенькая стремянка.
«Неужели показалось?»
Но тут же отбросил эту мысль — он не мог ошибиться: и освещенное окно, и лохматая фигура Каракозова, и поджарая тень — все это было. Почему Каракозов хитрит?
Он прислушался. За дверью разговаривали шепотом... Потом появился хозяин дачи — он вышел стремительно, держа в полусогнутой руке книгу в синем переплете. Дверь оставалась открытой одно мгновенье, но взгляд Сереброва успел сфотографировать внутренность кабинета: слева стеллажи, справа стол, над столом картина Айвазовского. Чернильный прибор, на вешалке — светло-серый плащ и... чьи-то ноги в коричневых туфлях с большой медной пряжкой — у самой двери.
— Вот вам Хаузен, — неодобрительно хмурясь, сказал Каракозов.
На улице опять стал накрапывать дождь. Ляля стояла под сосной.
— Он ушел, — торопливо проговорила она и показала в сторону леса. Там лежала непроглядная тьма.
Смена декораций
Редакция помещалась у широкого моста через залив в большом двадцатиэтажном здании, похожем на серый утюг, который, повинуясь властной руке хозяина, казалось, готов был ринуться на соседние дома и на людей, беспомощно копошившихся у его массивного основания.
Джеферсон вышел из скоростного лифта на площадке десятого этажа. И тут же его подхватил стремительный поток вечно спешащих и вечно опаздывающих куда-нибудь служащих. У всех был такой вид, будто их долго и весьма тщательно пережевывали, прежде чем выкинуть в этот унылый, бесконечно длинный коридор, — мятые пиджаки, мятые желтые лица, мешки под глазами, мешки на щеках, мешки на подбородках... Но зато деловитости в них было столько, словно судьба целого поколения зависела от того, успеют ли они вовремя добежать до конца коридора или нет. В руках у одних были исписанные разноцветными чернилами рукописи, у других — ленты корректур. Третьи оживленно прохаживались у дверей, за которыми суровый редактор или не менее суровый заведующий отделом решали тем временем их судьбы — быть может, и еще одну ночь придется коротать в ночлежке или в парке, накрывшись пухлой газетой.
Джеферсон не числился в штате. Сегодня с утра он обегал уже не одну редакцию в надежде получить хоть какую-нибудь работу. Но с ним особенно не церемонились. Небритое лицо, рыжий потертый пиджак и шляпа, похожая больше на безухий башлык, нежели на изящное изделие из фетра, ботинки, с необыкновенной жадностью требующие каши, руки, черные с огрызанными ногтями, — все это производило далеко не приятное впечатление, и Джеферсона, как правило, не пускали дальше порога.
Но сегодня он почему-то верил, что здесь, именно здесь ему повезет. Это было странное чувство, но оно почти никогда его не обманывало. И в лифте, и в толпе мятущихся журналистов на десятом этаже, и у дверей, обитых желтой кожей, где люди с малокровными лицами и грустными голодными взглядами ждали, не имея почти никакой надежды на удачу, всюду Джеферсон ощущал себя совсем иным человеком — человеком, которому сегодня непременно повезет.
Он верил так страстно, что пренебрег очередью у двери, оттолкнул какого-то астеничного молодого человека, пытавшегося заглянуть через замочную скважину в святая святых, и смело вступил в кабинет главного редактора...
В комнате было сильно накурено, столы и стулья расставлены в полном беспорядке, всюду кипы бумаг, старых газет и брошюр; здесь же, на книгах и на газетах, сидели люди с воспаленными глазами и желтыми от никотина пальцами — все вместе они о чем-то громко кричали, обращаясь к тучному человеку с тростью в одной руке и шляпой в другой. Очевидно, он собирался уходить, но его задержали — лицо его было покороблено гримасой недовольства, рот делал жевательные движения, а глаза сразу же тупо уставились на вошедшего Джеферсона.
— Что?!. А?!. — воскликнул он, внезапно оживляясь и тыкая Джеферсона в грудь толстым набалдашником.
Джеферсон растерялся.
Толстяк залился веселым смехом.
— Работу, не правда ли?..
Весело засмеялись и все остальные, восседавшие на столах и стульях в этом необычном кабинете.
Толстяк обошел Джеферсона со всех сторон, словно не сотрудника брал в свой штат, а покупал раба на черном рынке. Джеферсон даже приоткрыл рот, готовясь продемонстрировать свои великолепные зубы, но редактор снова залился смехом и громче прежнего прокричал:
— Ваша взяла!.. По рукам. Езжайте в Бруклин на место автомобильной катастрофы. Двадцать строчек минимум. Живо!..
У Джеферсона сердце екнуло от радости. «Вот так повезло!» — подумал он, распахивая дверь и врываясь в густую толпу, бежавшую по коридору. Теперь и сам он уподобился тем чиновникам, над которыми только что снисходительно посмеивался. «Ну, да все это чепуха!.. А вот — бывают же на свете счастливчики...»