Он автоматически, почти не думая, переставлял фигуры на шахматной доске. Опять шах.
— Мат.
Сноу отодвинул доску, блестящими глазами окинул поле битвы. Неплохо сыграно!
Серебров с досадой пощелкал пальцами. Отличный игрок. Пожалуй, Ляля права: нужно быть настороже.
— Закурим?
Он вынул из кармана рубашки пачку сигарет и положил ее на стол.
— «Прима»? Крепкие сигареты, — оценил Сноу.
— Курите, курите, — пододвинул пачку Серебров.
Паренек-шофер рассказывал что-то смешное девушке-регистратору у невысокого барьера. Белокурая девушка смеялась, закидывая голову.
Сноу постукивал пальцами по столу. Серебров дымил и смотрел на шахматную доску. У него был сонливый и даже чуточку скучающий вид.
— Вы давно знаете доктора Хаузена? — спросил он, словно между прочим, чтобы заполнить затянувшуюся паузу.
Сноу усмехнулся: он почему-то тоже подумал, что Серебров спросит его именно об этом. Элементарные вопросы. Кажется, он задает их уже не в первый раз.
— Я учился в Массачусетсе.
— Там отличный университет.
Сноу кивнул.
— Хаузен вел у нас эпиграфику... Он всегда был несколько чудаковат. Знаете, тюрьмы, концлагерь, эмиграция...
Серебров вспомнил недавний разговор с Юговым.
— Кажется, у Хаузена была семья?
— Жена и сын. Они погибли... Доктор предпочитает не вспоминать об этом. Но не всегда себе прикажешь, не так ли? Возможно, как раз сегодня... Эти ужасы... Ему необходимо побыть одному...
— Я вас понимаю, — согласился Серебров.
На холеном лице Сноу было написано искреннее соболезнование. Он очень уважает доктора Хаузена, а эта болезнь...
— У него случались припадки даже на лекциях.
Они помолчали. Серебров бессмысленно передвигал фигуры на шахматной доске.
— В Сьерра-Мадре с Хаузеном были еще двое, — неожиданно сказал он.
Сноу даже не пошевелился:
— Стриттмайер и Лоусон?
— Да.
— Лоусон сбежал в Мехико. Стриттмайер уехал еще раньше. Я всегда сожалел, что не смог быть в эти дни рядом с доктором. Ему необходим был настоящий друг...
— Профессор Югов очень высокого мнения о вашем шефе, — сказал Серебров.
— Это ценный комплимент, — сдержанно поблагодарил Сноу.
— Что вы! Хаузен не девушка. Просто его долгое время недостаточно ценили на Западе... Да, кстати. Вам должно быть известно, почему он так срочно выехал в Европу. Я понимаю, вопрос может показаться нескромным. Но... мы с вами, так сказать, коллеги...
Сноу рассмеялся:
— Да, коллеги...
Он стряхнул на пол пепел с обгоревшей сигареты.
— Об отъезде. Видите ли, причины мне тоже неизвестны. Шеф позвонил накануне. Все было обставлено, как в детективном романе. Мы встретились в небольшом городке на Востоке... Я приехал на автомашине, он — поездом. У него уже были куплены билеты на теплоход.
— И он ничего не объяснял вам?
— Он просто сказал, что я вправе поступить так, как считаю необходимым. И я решился. Это было не легко, поверьте мне. Оставить больную мать...
Сноу вздохнул, несколько раз молча затянулся дымом.
— Я думаю, в то время у Хаузена наверняка было предложение. Он всегда мечтал вернуться на родину... Куда-то звонил, с кем-то о чем-то договаривался. Паспорта были готовы к вечеру. Мы выехали на «Нормандии»...
— Отличный трансатлантический лайнер...
Сноу оживился:
— Вам приходилось бывать в Атлантике?
— Всего один раз — с нашей делегацией. Мы выезжали на конференцию в Мали.
Серебров посмотрел на часы.
— Извините, пожалуйста. Уже три. Через пятнадцать минут у меня разговор с Москвой.
Сноу лукаво улыбнулся:
— Та самая девушка?.. Понимаю, понимаю... Здесь, как у вас говорят, наука бессильна...
На перевале
Их маленький отряд покинул город еще до рассвета.
Кони были хорошие, так что к полудню они проделали уже около десяти километров, перевалили через два высоких холма и ехали теперь по глубокой впадине вдоль пенистой Кызылдарьи.
Здесь, в низовьях, встречались кишлаки, над арыками росли гранаты и джида; чуть повыше свисали над дорогой ветвистые кусты фисташки.
По мере того как они продвигались по ущелью, а солнце поднималось к зениту, утренняя свежесть постепенно сменялась нестерпимым зноем. Горы не давали тени, камни накалились, и, казалось, от них пышет, как от хорошо натопленной русской печи.