Когда он узнавал, что рассказывали о нем некоторые европейцы, возвращаясь из Египта, он приходил в отчаяние. Одни расточали ему льстивые похвалы, другие рисовали страшные картины того, как бедуины держали его в плену, грабили, едва не казнили. И все ссылались на него самого, на его рассказы, его жалобы, его признания. Он клялся себе, что не выйдет из дома до самого отъезда и уж, во всяком случае, не раскроет рта при встрече с европейцем.
Немецкие журналы требовали от него статей, он же упорно отказывался публиковать что-либо за спиной англичан. Немецкие издатели даже обратились к его матери, и Буркгардт в очередном письме настоятельно просит ее ни с кем из них не вести никаких переговоров — ничего не рассказывать о нем и не узнавать у других. если вдруг от него долго не будет никаких известий. Другое дело — Бэнкс и Гамильтон. Они всегда считали своим долгом сообщать его матери о нем добрые вести, утешать, когда ст него месяцами не было писем. И он был искренне благодарен им за это чудесное проявление человеческой доброты. "Но, кроме Бэнкса и Гамильтона, — писал он, — не спрашивай обо мне никого и ни о чем, хоть бы я исчез вовсе. Даже если вы мысленно меня похороните, я все равно явлюсь домой, пусть это будет сюрпризом для всех".
А тут еще леди Стенхоуп, не дождавшись Буркгардта в своих пальмирских шатрах, продолжала атаку на него в письмах. Она все еще пыталась завоевать его, чередуя любовные излияния с угрозами. Он отвечал ей то подчеркнутой лестью, то едкой иронией. Она пришла в ярость и задалась иной целью — скомпрометировать его. Тут-то и посыпались ее письма в Англию, в которых она рассказывала о нем всякие небылицы, изображая его существом развратным, легкомысленным, неумным и достойным всякого презрения.
Сначала он был в ужасе: эти слухи могут дойти до матери, до Ассоциации, до друзей. Но потом успокоился. Друзья ничему плохому о нем не поверят, у Ассоциации вся его деятельность и немалые результаты ее на виду, а матери он откровенно написал: "Не верь ничему, что исходит от леди Стенхоуп. Она стремится опорочить каждого, кто не целует ей ручки и не отдает себя целиком в ее власть".
И все же, когда у Буркгардта повторилось желудочное заболевание, именно леди Стенхоуп прислала ему из Сирии своего врача Мериона. Тот поведал о ней удивительные вещи. Оказывается, она все-таки добилась у паши Акко разрешения поселиться вместе со своей свитой в каком-то разрушенном монастыре в горах Ливана, проявляет по отношению к местным жителям невероятную щедрость, и теперь они поклоняются ей как "пророчице Эсфири", "царице Тадмора" и "волшебнице Сибилле". Рассказ этот привел Буркгардта в восторг, но не прибавил благосклонности к ней.
Все чаще он возвращается мыслями к родной Швейцарии. Газеты пишут — там голод, нужда. Швейцария покупает зерно у французов и итальянцев втридорога, а те везут его из Египта. В Александрийском порту он сам видел двести пятьдесят европейских судов, груженных пшеницей, ячменем, бобами, горохом, просом. Мухаммед Али лишь за пять месяцев этого года продал Евроне полтора миллиона центнеров всякого зерна.
20 августа 1817 года Буркгардт посылает в Швейцарию чек на большую сумму и просит мать раздать деньги беднякам. "Это так ничтожно, — пишет он при этом, — что я даже не могу похвастаться тем, что сделал какое-то доброе дело, но все же если эта мелочь обратится в одежду, то она поможет многим семьям спокойнее пережить предстоящую зиму".
Салт обещает написать портрет Буркгардта, о котором давно просит в письмах мать. "Ты думаешь, я очень изменился, — пишет Буркгардт матери. — У меня только кожа потемнела, появились морщины да борода стала длиннее. Но я надеюсь, что когда сбрею бороду и сниму турецкий наряд, то буду выглядеть еще весьма презентабельно".
Он по-прежнему проявляет неустанный интерес к членам разрастающегося семейства Буркгардтов, ко всем своим невесткам, зятю и юным племянникам. Мать очень озабочена тем, что ее любимый сын остается одиноким, что он не подарит ей внуков. Вот и в последнем письме она пишет ему: "Неужели ты не встретил ни одной девушки, с которой был бы счастлив?.."
Нет, такой девушки, с которой он мог бы быть счастлив, ему встретить не довелось. Надо ответить маме. И он пишет: "Счастливый брак — это, наверно, самый прекрасный цветок, который че-
отсутствует страница
Османа, того пленного шотландца, которого Мухаммед Али обещал мне отпустить на волю, четыреста подарите моему рабу — он будет свободен — и тысячу пошлите в Швейцарию для бедняков. Мою коллекцию восточных рукописей передайте Кембриджскому университету, а европейские, книги возьмите себе. Все мои записи приведите в порядок и отправьте мистеру Гамильтону в Ассоциацию… Заверьте моих друзей в моем искреннем к ним расположении. Попросите мистера Гамильтона сообщить маме о моей смерти и сказать ей, что моя последняя мысль о ней.