Но все эти улучшения приводили Лиама в замешательство. Операции перенесли Лиама в мир резких форм и граней, и он скучал по мягким цветным пятнам, которые видел раньше. Своим новым зрением Лиам видел линии там, где менялись цвета, освещение или текстура – как между предметами, так и на одном и том же предмете. Он видел линии там, где заканчивался один предмет и начинался другой; там, где один предмет заслонял другой; или там, где на предмет падала тень. И хотя все мы видим такие линии на границах предметов или в очертаниях тени, мы уже привыкли и знаем, как их интерпретировать – но поскольку детство Лиама было почти слепым, он не видел эти линии как границы предметов: он видел перед собой запутанный, осколочный мир.
Лиаму и его врачам еще предстояло узнать, что одной способности четко видеть цвета и линии недостаточно для того, чтобы интерпретировать зрительный мир. Глядя вокруг, мы обычно видим не изолированные линии и пятна цвета, а сразу людей, животных, предметы и пейзажи. Мы легко распознаем любые объекты: все составляющие их элементы складываются вместе моментально и без каких-либо усилий с нашей стороны. Эксперименты показывают: мы можем определить, есть ли на картинке животное, даже если смотрели на изображение всего лишь одну пятидесятую долю секунды[51].
Но Лиам был вынужден все время сосредоточенно анализировать линии и пятна, чтобы составить из них осмысленную картину. Со временем его умение распознавать объекты улучшилось, но первые ощущения после операции он описывает так:
Я воспринимаю линию как разницу между двумя цветами – как место, где встречаются два цвета. Все, что я вижу, состоит из этих линий… Поверхность более-менее однородна до тех пор, пока на ней не встречается линия. Если на поверхности есть линия, она может означать переход от горизонтали к вертикали, как, например, в углу комнаты, или изменение в глубину – например, ступеньку или бортик тротуара, а может не означать ничего важного, например стык между двумя плитками… Плюс ко всему бывает совершенно бесполезная информация, которую другие люди просто фильтруют. Я, наверное, не смогу внятно объяснить данное явление так, как это привык воспринимать зрячий человек, но свет иногда падает таким образом, что на поверхностях появляются лишние линии (я их нежно зову «врушки»), и мне нужно не только определять значение этих линий, но и разбираться, какие из них важны, а какие нужно игнорировать.
Люди, которые обрели зрение во взрослом возрасте, часто полагаются на цвета, чтобы понять, что значат те или иные линии и что же в конечном счете они видят перед собой[52]. Человеку не нужен зрительный опыт, чтобы увидеть, что два объекта отличаются по цвету. Когда Майкл Мэй перенес операцию по трансплантации стволовых клеток роговицы и впервые после сорока трех лет слепоты начал видеть, его первым зрительным опытом стали цвета одежды и лиц его жены и врача[53]. Шейла Хоккен, потерявшая зрение из-за катаракты, была поражена цветами, которые она увидела, когда с нее сняли повязку: цвета формы медицинского персонала в ее больнице казались ей сияющими[54]. Верджил, случай которого описал Оливер Сакс, и С. Б., которого обследовали Ричард Грегори и Джин Уоллес и который обрел зрение в 52 года, тоже сначала были поражены цветами окружающего мира[55]. Однако у этой стратегии – опираться на цвета, чтобы отличать объекты друг от друга и распознавать их, – есть и свои недостатки, поскольку многие объекты окрашены сразу в несколько цветов.
Лиаму сперва было тяжело привыкнуть к изменению восприятия глубины, так что даже во время простой прогулки по тротуару он с осторожностью пользовался своим новым зрением. Если он видел на тротуаре линию, ему нужно было решить, что это – граница между двумя плитками, трещина, палка, тень от столба или же ступенька. Что ему нужно сделать – шагнуть вверх, вниз или через линию? Или нужно просто проигнорировать эту линию? «Во время прогулки, – писал Лиам, – я сосредотачивал все внимание на линиях: просчитывал, что будет, если я перешагну через следующую линию, и куда можно наступать, а куда не стоит».
Поскольку Лиаму приходилось так сильно сосредотачиваться на линиях, он плохо ощущал окружающее его пространство, и из-за этой потери контекста ему было сложнее интерпретировать зрительную информацию. Такой подробный анализ всего, что Лиам видел перед собой, стал для него утомительной, изнурительной работой.
Опыт Лиама резко отличается от опыта Роберта Хайна, который постепенно утратил зрение уже во взрослом возрасте, но затем снова обрел его после пятнадцати лет слепоты[56]. Сразу же после операции он узнал лицо своей жены, склянки и инструменты в процедурной, а по возвращении домой – цветы в своем саду. Благодаря зрительному опыту, полученному в детстве, Хайн сразу же после операции увидел именно предметы, а не просто линии и цветные пятна. Как и многие из нас, он не задумываясь собирал из деталей единый объект – лицо человека, цветок или, например, кошку.
Если вам доводилось бывать в музее, то вы можете себе представить пространство, где каждая картина, каждый экспонат заслуживает внимательного изучения. Проведя в таком музее час, мы чувствуем усталость: музейный пол кажется слишком твердым, скамьи неудобными, но еще столько нужно увидеть!.. У этого феномена даже есть свое название: музейная усталость[57]. Для Лиама весь мир оказался таким музеем, где каждый экспонат требовал повышенного внимания и анализа, и это требовало от него немалой выдержки и ментальной выносливости.
РИСУНОК 3.1. На этой фотографии легко различить края каменных плит и кирпичей, однако если воспринимать их как плоский рисунок, без общего контекста очень сложно понять, что мы видим перед собой. Вид с каменной площадки (внизу фото) вниз на кирпичные ступеньки был сфотографированавтором книги
Несмотря на то, что зрение Лиама в детстве было очень плохим, какие-то зрительные навыки он все же смог наработать. Слепые от рождения или с младенчества люди, которые обретают зрение впервые в жизни, иногда не могут распознать даже самые простые формы: они не видят формы как единое целое, и чтобы отличить треугольник от прямоугольника, им бывает нужно сосчитать углы[58]. Многие восстановившие зрение пациенты быстро учатся распознавать отдельные буквы, но им нужно намного больше времени на то, чтобы научиться видеть не буквы, а слова целиком – даже если они хорошо читают шрифт Брайля. Людям, которые только обрели зрение, тяжело научиться видеть слова и предметы целиком, а не как набор разрозненных деталей.
Лиам умел распознавать простые двухмерные геометрические фигуры, нарисованные на бумаге, и мог читать печатный текст. Однако эти навыки, полученные еще в детстве, не перешли в распознавание крупных объектов, расположенных в трехмерном пространстве – например, обычных стульев. То, как Лиам писал о цветах и линиях, похоже на то, как от рождения слепая женщина, которая обрела зрение в возрасте двадцати пяти лет, описывает своей первый зрительный опыт: «Я вижу игру света и тени, линии разной длины, круги и квадраты – мозаику постоянно меняющихся ощущений, которые ошеломляют меня и смысл которых я не улавливаю»[59].
Чем чаще мы видим и узнаем какой-то предмет, тем проще нам его запомнить. Лиаму стало интересно, сможет ли он вспомнить, как выглядит какой-то предмет, не глядя на него. Однажды утром в 2011 году, через шесть лет после операций, он решил попробовать рисовать, обводя простые картинки. Чуть позже в тот же день он сообразил, что может использовать эти картинки для проверки своей зрительной памяти: сможет ли он нарисовать их, не глядя на оригинал? Как можно увидеть на Рисунке 3.2, у него это получилось, однако меня больше всего удивило то, как он описывал свои ошибки.