Сергей Рокотов
Слепая кара
Глава 1
Погожим апрельским днем шагала в магазин за покупками Люба Фомичева. Брови ее были насуплены, губы плотно сжаты. Радоваться Любе было нечему, жизнь ее давно уже стала унылой и однообразной. Пьющий злой муж, хулиган сын. И дочь еще… Дочь Наташа от первого брака… Квартиры нет отдельной — две комнаты в трехкомнатной коммуналке. Третью занимает старушка соседка Вера Александровна. Комнату на улице Бабушкина получил еще покойный Любин муж Сашка Павлов, шоферюга, весельчак, баянист.
Они вселились сюда в семьдесят пятом, тогда здесь были совсем другие соседи. Лет через пять-шесть вселилась Вера Александровна, врач, она разъехалась с сыном и невесткой. А потом из другой комнаты соседи выехали. А их тогда уже трое было, в семьдесят шестом Наташка родилась. Добился Сашка, чтобы им вторую комнату дали. Как они тогда радовались…
Сашка был напорист, язык подвешен, пройти мог куда угодно, в любой кабинет. Им должны уже были дать двухкомнатную квартиру, как вдруг произошло несчастье. Перевернулся Сашкин грузовик где-то под Наро-Фоминском, и привезли Любе домой только его искалеченное тело… Все… Не стало ни Сашки с его вечными шутками, песнями, ни разговоров об отдельной квартире. Хорошо хоть, две комнаты были. Одна — ей, другая — Наташке, ей уже тогда восемнадцать лет было.
Работала Люба продавщицей в продмаге. Там-то и положил на нее глаз мясник Колька Фомичев. Поначалу Колька произвел на нее неприятное впечатление — здоровенный, с волосатыми ручищами, волосы иссиня-черные, густые, глаз нехороший, с прищуром каким-то. Сперва все помалкивал, поглядывал, а потом подойдет, глянет пристально и скажет: «Ну что, Любаха?» И все. И молчит, черными глазами своими буравит. Неудобно ей как-то было, неприятно от всего этого, стыдно. Она, женщина в теле, пышная, знает, что мужикам нравится. Но Кольки она побаивалась, веяло от него какой-то опасностью, силой внутренней. Как-то раз подошел он к ней после работы, снова взглянул пристально, произнес мрачнее обычного:
«Ну что, Любаха?» — а потом вдруг крепко схватил ее за руки и притянул к себе. А сила-то богатырская.
И сопел как паровоз ей на ухо. «Пусти, пусти», — отпихивала она его, но не очень сильно. А Колька уже под юбку ей лез. «Пошли ко мне», — шептал. «Даты что, я же замужем, ты что?» — отпихивала его Любка.
"Ну и что, замужем? Мало ли? Нравишься ты мне.
Красивая ты больно". — «Жениться тебе, Колька, надо, а не чужих баб лапать», — усмехнулась Люба, хватая его за руку. «Да я уж был женат, стервой оказалась», — буркнул Колька. «А я вот не хочу быть стервой. Мужу меня, понял?! Хороший муж!» — сказала Люба и отпихнула его. Однако это повторялось едва ли не каждый день. Хотела было Люба мужу пожаловаться, а нет — получилось иначе, сдалась. Муж в рейсе был, а Любка пошла с Колькой. Он купил вина, конфет, повел к себе. Квартиры у него не было, снимал комнату неподалеку. Комната чистенькая, прибранная, телевизор, холодильник, магнитофон. Странно даже для одинокого мужчины. Все как надо, уютно.
Ну, как водится в таких случаях — посидели, выпили. Потом он долго буравил своим взглядом, молча, тяжело. Ей как-то не по себе стало. Мужик рядом — " самец. Придвинулся поближе, рукой под юбку полез, тискать начал. Размякла Любаха, полезла с ним в постель. Мужиком Колька оказался крепким.
Когда вечером увидела Сашку, покраснела вся, так ей стыдно стало за свое поведение. Сама всегда осуждала таких, а тут вот…
На другой день на Кольку противно было глядеть.
А после работы, когда он подошел к ней, как к своей, улыбнулся многозначительно, подмигнул, резко отшила его: «Было, и все. Больше не будет!» Он покривился, но отстал.
А через пару месяцев погиб Сашка. Рыдала Люба в голос, поняла, что потеряла. Проклинала себя за тот случай, за единственную измену. Но… время шло, Колька не приставал, глядел с сочувствием, а однажды вдруг подошел и предложил: «Выходи за меня замуж».
Она отказала, видеть его не могла. Почти каждый день на работе встречались, смотрели друг на друга из-за разных прилавков, а через годик Колька свое предложение повторил. К тому времени ей одной совсем тоскливо стало, она подумала еще месяца два и согласилась. Наташе тогда было уже десять лет.
Коля переехал к ним, через год родился сын Толик.
Они втроем жили в одной комнате, Наташа — в другой. С работы она ушла. Коля хорошо зарабатывал, им хватало с избытком. И жили некоторое время вполне прилично. Пока Наташа не подросла. Девкой стала хоть куда…
Покривилась Люба, вспоминая все это. Не хотелось ей о таком думать. Бывают вещи, на которые лучше закрыть глаза. Она-то что может сделать?
Николай Фомичев оказался человеком очень крутым. Спорить с ним было опасно. На руку был тяжел.
Если что не по нему, мог сильно врезать. Посмотрит пристально, а потом как звезданет то под ребро, то в лицо. Ударит и молчит опять. Иногда выдавит из себя:
«На тебе!» А если Люба орет слишком громко, то тихо промолвит: «Заткнись, падла». И смотрит. И Люба знает, что, если не заткнется, врежет опять. Что делать? В милицию идти? Срамота. Кому жаловаться?
Матери своей, старухе? Толку-то? Выгнать нельзя, прописан он здесь постоянно, и самой идти некуда.
Такой образ жизни вошел в привычку. Люба боялась Николая как огня и никогда не возражала ему.
Что бы он ни делал. А если все по его было, он никого не трогал. Читал газеты, смотрел телевизор, изредка вставлял угрюмую реплику. Очень молчалив был. А по дому большой рукодельник — все умел. И квартиру привел в порядок, и на столе всегда все было, и ее и Наташу одевал прилично. К Наташке поначалу ни ласки, ни злобы не проявлял. Чего, мол, говорить-то попусту? Надо кормить, поить, одевать, учить. Как у всех. Наташа же с первого взгляда невзлюбила Николая. А за что ей было его любить? Мрачный, неприветливый, молчаливый — живого слова не скажешь при нем, полная противоположность ее весельчаку отцу. Но возражать ему она боялась и показывать свое отношение тоже. Они вообще редко разговаривали, не о чем было, так — сходи, принеси. Наташа была девочка воспитанная, отца покойного очень любила, не боялась, но слушалась. И поначалу с Николаем у нее никаких проблем не возникало. Потом Толик родился, она матери помогала за ним ухаживать, все как положено. Николай глядел на нее спокойно, ему нравилось, что все в порядке, все чин-чинарем. К сыну тоже особой нежности не проявлял, потискает иногда, буркнет что-то — и за свои дела.
Когда Николай в первый раз при Наташе ударил Любу, она было встрепенулась, но Николай так на нее поглядел, что она сразу осеклась.
.
Иногда из Сызрани приезжала мать Николая Пелагея Васильевна. Этих визитов боялись и Люба, и Наташа. Старуха была крепкая, крутая, богатырского сложения, такая же молчаливая и мрачная, как и ее сын. Она была недовольна абсолютно всем, что происходило в доме. Смотрела исподлобья, осуждающе.
«Разве так борщ готовят?», «Хлебушек-то непропеченный, у нас такого в Сызрани не бывает» — это были ее постоянные реплики. Николай ни малейшей нежности к мамаше не проявлял, как и она к нему, но был сыном почтительным. Старуха любила водочку, за обедом выпивала три граненых стаканчика, если было, разумеется. Но Николай старался, чтобы стол был накрыт побогаче. Обязательно селедка, картошка. И, разумеется, гора мяса.
«Хорош муж у тебя, Любка, — говаривала старуха. — Все в доме есть. Ты цени его». После обеда пила из блюдца несколько стаканов чая вприкуску. И часов в девять отправлялась спать в комнату к Наташе, ей стелили на Наташиной кровати, а та спала на раскладушке. Даже через стенку Люба и Николай слышали богатырский храп. Люба поглядывала на Николая, а тот делал вид, что взглядов ее не понимает. Он вообще никаких шуток не понимал и не принимал, всяческий юмор считал недостойным мужчины. Хохотал он только, когда смотрел по телевизору выступления Яна Арлазорова, хохотал дико, захлебываясь, обожал, когда тот тыкал пальцем в публику и говорил: «Эй ты, мужик». Ну, нравилось это ему, и все. На Хазанова смотрел скептически, не понимал ничего, что тот говорит, изредка улыбался ужимкам артиста. Из певцов уважал Зыкину и Ольгу Воронец. «Душевно поют, — говорил задумчиво. — Да и женщины хорошие, в теле, не то что всякие там…»