Николаев вызвал дежурного.
— Уведите его.
Фомичева увели. Николаев задумался: "Может быть, действительно не возбуждать дела о краже денег?
Зачем калечить жизнь ему и его семье? Надо, разумеется, навести о нем кое-какие справки, разобраться в сути дела. Но убивал, разумеется, не он. Тут дело довольно необычное, загадочное…"
На следующий день поступили результаты тотального опроса соседей Фомичевых по дому. Две бабки, вечно сидящие на скамейке во дворике, сообщили, что видели, как в двенадцатом часу в подъезд заходила девушка, очень напоминавшая Наташу Павлову, но несколько в другом обличье — в красной куртке, джинсах. Они еще поспорили, Наташа это или нет.
Скамейка находилась довольно далеко от подъезда, зрение у старух слабоватое, они так и не смогли прийти к определенному решению. Одна уверяла, что это Наташа, другая божилась, что не она. Девушка в красной куртке вышла из подъезда минут через пятнадцать-двадцать после того, как вошла, и они опять не смогли точно определить, она это иди нет.
Сведения эти доложили Николаеву, и он понял, что он на правильном пути. Ему было необходимо еще раз допросить Веру Александровну. Он был уверен: она что-то видела.
И вот Вера Александровна вновь сидела в кабинете у Николаева. Сидела и печально глядела в глаза следователю.
— Вера Александровна, вы помните, я вас предупредил об ответственности за дачу ложных показаний? — как можно мягче проговорил Николаев.
— Помню, — еле слышно ответила старушка.
— Так вот, я еще раз вас спрашиваю: кто приходил в квартиру Фомичевых девятого апреля между десятью и двенадцатью часами?
— Приходил Иван Фомичев. Я же вам говорила.
— И больше никто?
— Никто, — побледнела Вера Александровна.
— Постарайтесь припомнить. А может быть, все же?..
— Никого больше не было.
Николаев решил идти напролом.
— А Наташи Павловой не было в тот день? Не приходила ли она домой часов в одиннадцать?
— Н-нет, — одними губами отвечала старушка.
— А вот есть сведения, что она была дома. Причем одетая в красную куртку и джинсы, — пристально глядя на Веру Александровну, отчеканил Николаев.
Вера Александровна откинулась на стуле и закрыла глаза.
— Вам что, плохо? — бросился к ней Николаев.
— Да, да, у меня плохо с сердцем. Голова закружилась, — лепетала несчастная старушка.
— Вот, выпейте воды. У вас с собой нет лекарств?
— Есть в сумочке нитроглицерин, достаньте, пожалуйста.
Николаев достал из ее поношенной старомодной сумочки нитроглицерин и дал ей. Старушка положила лекарство под язык.
Они немного помолчали.
— Еще вопрос, извините меня, Вера Александровна.
Я понимаю, вам плохо, но я расследую дело об убийстве человека, работа у меня такая. Вы видели Николая Фомичева после ухода его брата? Окончательного ухода? Поймите, здесь решается судьба человека, ваши .показания могут стать решающими для него. У него семья, двое детей-школьников, старуха-мать, безработная жена, никаких средств к существованию, он зарплату полгода не получал. Если его посадят, семья пропадет, это правда, я уточнял. Ну так что?
— Да, — еле слышно ответила старушка. — Видела.
Он выходил в туалет. Его рвало, он был мертвецки пьян.
— Через сколько минут после ухода брата он выходил?
— Минут через десять.
— А после этого?
— После этого я его не видела.
— Так. Спасибо за правду. И, извините, опять тот же вопрос. Не было ли дома Наташи Павловой около одиннадцати часов?
— Вы хотите, чтобы я умерла у вас на стуле, Павел Николаевич, — пролепетала Вера Александровна.
— Да что вы, что вы! Не хотите отвечать, не надо.
Подпишите вот здесь: с моих слов записано верно.
Это касается Ивана Фомичева.
— Жалеете вы, Павел Николаевич, этих Фомичевых? — вдруг вскочила со стула Вера Александровна. — Жалостливый вы очень. А вы знаете, что этот подонок Николай Фомичев неоднократно насиловал Наташу? Что он запугивал ее, шантажировал? Это был изверг, лютый зверь, его все боялись как огня! Похотливый грязный кобель! Ей-то каково было? Каково?!
Вы ее положение представьте! Грех, конечно, так говорить, но мне его ничуточки не жалко! Туда ему и дорога. Мы с покойным мужем всю жизнь работали врачами, спасали жизни людей, а этот гад что делал? Обвешивал покупателей и насиловал падчерицу. Что вы меня все пугаете и грозите статьей! Пусть меня посадят в тюрьму, это достойная награда за сорокалетний медицинский стаж, пусть! Какая там у вас статья?!
Она стояла и махала сухонькими кулачками. Из мертвенно-бледной она стала багрово-красной. Николаев испугался, что она сейчас умрет от инфаркта у него в кабинете, подошел к ней, бережно взял под руку и усадил на стул…
— Все, все. Вера Александровна, все. Наш разговор окончен. Я подозревал, что этот Фомичев был человеком малоприятным. Поверьте мне, я не уважаю подобных людей, тем более что и он, и его брат уже отбывали срок именно по этой статье. Просто Иван ведь не убивал брата, и мы не имеем права сажать его за не совершенное им преступление. Вы со мной согласны?
— Согласна, — тихо и мрачно ответила Вера Александровна. — А может быть, если бы знала, что они уже сидели за изнасилование, и не сказала бы ничего в его пользу. Ну ладно, сказала и сказала. Но больше ничего не скажу. Никого, кроме этого Ивана, в квартире не было. Никого. И все. И больше не вызывайте меня. Пусть этого Ивана выпускают, а дальше ваши дела. А Наташа никогда не ходила в красной куртке.
У нас коммуналка, мы наряды друг друга, как свои собственные, знаем.
— Ладно, спасибо за беседу, извините, если взволновал вас. Скажите мне только одно: знала ли Любовь Фомичева о взаимоотношениях Николая и Наташи?
— Знать точно, наверное, не знала, но, конечно, догадывалась. А в данном случае догадка и есть знание. Она мать, она не имела права пускать такое дело на самотек. И на ней большая вина.
— Так. И самый последний вопрос. Вы выходили из дома между десятью и двенадцатью часами девятого апреля или находились дома постоянно?
— Я уходила из дома в самом начале двенадцатого.
Вернулась около двенадцати. Вскоре после меня пришла Люба. Все?
— Да, все. Вот ваш пропуск. До свидания.
— Да лучше уж прощайте, Павел Николаевич.
Николаев улыбнулся.
— Да не делайте вы из меня врага, Вера Александровна. Я тоже нахожусь на ответственной работе, мы тоже порой спасаем человеческие жизни, при этом рискуя своими. У меня двое детей и очень небольшая зарплата. И побочных доходов никаких. А встретиться нам, может быть, еще придется. На суде, если он вообще состоится.
— А он может не состояться? — спросила, вставая, Вера Александровна.
— Может, — усмехнулся Николаев. — Если некого будет судить.
— Так вот, я вас прошу просто как человека, отца двух детей, гражданина, который рискует жизнью для того, чтобы порядочным людям жилось на свете легче, чтобы подонки не мешали им жить, — пусть этот суд не состоится. Простите меня за старческую наивность.
Всего вам доброго.
— Счастливо, Вера Александровна.
Она вышла, а Николаев подпер голову рукой и глубоко задумался. Личность покойного представала теперь в окончательном виде. У Николаева не было ни малейшего желания наказывать кого-то за убийство такого подонка. Но его охватил чисто человеческий интерес. По всем признакам убивала Наташа, она отомстила за надругательство над ней, за искалеченную жизнь. Вера Александровна практически ответила на этот вопрос своим поведением — разумеется, там находилась в красной куртке и джинсах… но кто находился? Кто? Ведь у Наташи было железное алиби.
А находилась там…
В кабинет вошел Константин Гусев, в свитере и светлых брюках, крепкий, бодрый, с сияющей улыбкой на лице.
— Так, Павлик, дела вот какие. Наконец-то отследил я твою девушку. Живет она в Бобровом переулке, фамилия ее Покровская, Марина Владимировна. Она проживает там с отцом Покровским Владимиром Сергеевичем и матерью Покровской Викторией Андреевной. Покровский — профессор МГУ, его жена — преподаватель МГУ, дочь Марина — студентка пятого курса ГИТИСа, актерского отделения. Они проживают втроем в четырехкомнатной квартире, там жил еще отец Покровского. Семью эту хорошо знают, семья очень почтенная, с традициями. Трудно было даже расспрашивать в ЖЭКе про них, управдом глаза выпучил оттого, что инспектор МУРа интересуется такой семьей. Я уж крутился и так и сяк, чтобы и подозрений не вызвать и чтобы мне отвечали.