Мне казалось, что поступки, мысли, желания и привычных из жизни людей, передающиеся с помощью этих сказок последующим поколениям, стали неотъемлемой частью моей жизни. Тысячи лет эти самые слова повторяли, эти самые действия совершали, этим самым занятиям предавались; разве жизнь от начала до конца — не смешная сказка, неправдоподобная, глупая побасенка? Разве я не нишу сказку о себе? Сказка — путь бегства для неисполненных желаний. Желаний, исполнения которых не добились. Желаний, которые каждый рассказывающий сказку представляет себе в соответствии со своим ограниченным, унаследованным от предков духовным мирим.
О, если бы я мог, как во времена детского неведения, тихо уснуть — сном покойным без внутреннего зуда!.. Теперь, когда я просыпался, щеки мои были красные, как мясо в лавке через дорогу, тело мое горело, я кашлял — и каким глубоким, страшным кашлем! Не знаю, из каких неведомых недр моего тела поднимался этот кашель, похожий на кашель тех одров, на которых привозили туши овец в мясную лавку напротив нас.
Хорошо помню: было совсем темно, очнулся я, очевидно, после того, как несколько минут пролежал в беспамятстве. Прежде чем снова уснуть, я разговаривал сам с собой, и тут внезапно почувствовал, удостоверился в том, но что я ребенок и лежу в колыбели. Почувствовал: рядом со мной кто-то есть… В доме давно все уснули. Была глубокая предрассветная тьма. Больные знают, в это время жизнь как бы уходит за пределы мира… Сердце мое бешено забилось, но я не испугался, глаза мои были открыты, но я никого не видел — тьма была слишком густой и непроницаемой. Прошло несколько минут, и мне пришла в голову нелепая мысль: «Может быть, это она!». В тот же миг я почувствовал: кто-то положил на мой пылающий лоб прохладную руку.
Я затрясся и стал спрашивать себя: «Не рука ли это Азраила?» — но вскоре уснул. Когда я проснулся, кормилица рассказала: «Доченька (она имела в виду мою жену, ту потаскуху) ночью пришла, села у твоего изголовья, положила твою голову себе на колени и баюкала тебя, как ребенка». Видно, в ней вдруг проснулись материнские чувства, стремление ухаживать за ребенком, и как жаль, что я в тот миг не умер!.. Может быть, тот ребенок, которого она носит, мертв? А может быть, он уже родился? Я не знаю ничего об этом.
В этой комнате, которая с каждым мгновением становилась для меня все теснее и темнее, как могила, я постоянно ждал жену, но она не приходила никогда. Разве не из-за нее я дошел до такого состояния? Шутка ли, три года, нет, два года и четыре месяца прошло, но что такое дни и месяцы? Для меня они не имеют значения, для человека, который в могиле, время теряет значение; эта комната была могилой моей жизни и мыслей. Шаги, голоса — все проявления жизни других людей, жизни черни, которая вся телесно и духовно сделана одинаково, стали для меня странны и бессмысленны. С того момента, как я слег тяжко больной, я бодрствовал в удивительном, неправдоподобном мире, а мир этой черни был мне не нужен. Мир внутри меня был миром, полным неведомого, и теперь я должен был осмотреть все его углы и закоулки.
По ночам, в то время, когда моя жизнь колебалась на грани бытия и небытия, перед тем как погрузиться в глубочайший сон, я грезил, в один миг я проходил во сне другую жизнь, иную — не мою, дышал иным воздухом, был далеко отсюда. Как будто я хотел убежать от себя, изменить свою судьбу. Я закрывал глаза, и передо мной открывался мой истинный мир, — его картины имели самостоятельную жизнь, они легко исчезали и снова появлялись, как если бы не зависели от моей воли. И мне было это непонятно: ведь картины, возникавшие предо мной, не были обычным сновидением, я ведь еще не спал в это время. В тишине и покое я разделял эти картины и сопоставлял их. Мне представлялось, что до того времени я не знал себя, тот мир, который я себе раньше представлял, утратил теперь смысл и силу, вместо него царила тьма — меня ведь не учили вглядываться в ночь и любить ночь.