Стояла ночь, темная и молчаливая, подобная той ночи, которая охватила всю мою жизнь. Ночь со всеми ее призраками, корчившими мне рожи из дверей, со стен, из-за занавесок. Временами комната становилась такой тесной, точно я лежал в гробу. Виски мои пылали, я был так слаб, что не мог и пошевелиться. Тяжесть давила мне на грудь, тяжесть, похожая на тяжесть туш, которые взваливают на загривки черных тощих кляч, чтобы отвезти их к мяснику.
Смерть тихо напевала свою песню. Напевала медленно, как косноязычный, который каждое слово должен повторять, и, прежде чем он успеет дойти до конца стиха, ему уже приходится снова начинать сначала. Песня ее, как колеблющийся визг пилы, впивалась в мясо моего тела, вопила там и внезапно замолкала.
Я не успел еще смежить веки, как услышал, что мимо дома идут пьяные стражники, непристойно ругаясь и распевая:
Я сказал про себя: «В конце концов я ведь попаду в руки полиции!». Внезапно я ощутил в себе какую-то сверхчеловеческую силу, лоб мой стянуло холодом, я встал, накинул на плечи свой желтый халат, обмотал шарф два-три раза вокруг головы, сгорбился, пошел взял нож с костяной рукояткой из шкатулки, где он лежал, и на цыпочках направился к дверям комнаты той потаскухи. Подойдя к двери, я увидел, что комната погружена в густую тьму. Я прислушался и услышал ее голос. Она говорила: «Ты пришел? Сними шарф с шеи!». В голосе ее была какая-то особенно приятная звонкость, голос у нее был теперь совсем такой, как в детстве. Подобно песенке, которую помимо воли напевают во сне… И этот голос я раньше тоже слыхал в глубоком сне. Может быть, я и сейчас видел сон? Голос у нее стал немного сдавленный и низкий, совсем как голос той маленькой девочки, с которой я играл в прятки на берегу канала Сурен. Я постоял немного и услышал, как она опять сказала: «Входи же, сними шарф с шеи!».
Я медленно вошел в темную комнату, снял халат, размотал шарф. Потом я разделся донага, но, неизвестно почему, продолжал держать в руке нож с костяной ручкой, так и лег к ней в постель. Тепло ее постели точно влило в меня новую жизнь. Потом в память о той маленькой бледной худенькой девочке с большими невинными туркменскими глазами, девочке, с которой я играл в прятки на берегу канала Сурен, я обнял ее нежное, слегка влажное, горячее тело. Нет, я не обнял ее, я набросился на нее, как голодный хищник на добычу. В глубине души я испытывал к ней отвращение, мне казалось, что к моей любви примешивается и ненависть… Нежное, подобное лунному свету тело, тело моей жены, обвилось вокруг меня, как удав вокруг добычи, раскрылось и заключило меня в себя. От аромата ее груди кружилась голова, плоть ее рук, обвившихся вокруг моей шеи, излучала нежное тепло. Я страстно хотел, чтобы именно в этот миг прервалась моя жизнь. В эти мгновения вся моя ненависть к ней прошла, я только старался не расплакаться… Я даже не заметил, как ее ноги, подобно корням мандрагоры, обвили мои и сомкнулись, ее руки соединились на моей шее. Я ощущал целительный жар этой влажной и нежной плоти, этого мяса, все частицы моего разгоревшегося тела пили этот жар. Я чувствовал, что она втягивает меня в себя, как пищу. Мне было страшно и приятно одновременно. У ее рта был терпкий вкус огуречной кожуры. Я чувствовал восхитительную тесноту, с меня струился пот, временами я точно терял сознание.
Мое тело, все частицы моего тела управляли мной, господствовали надо мной, они кричали о своей победе надо мной, и я, обреченный и несчастный в этом бескрайнем море, сдался и склонил голову перед произволом волн. Ее благоухающие волосы прильнули к моему лицу, мы оба испускали крики радости… Внезапно она крепко укусила мою губу, прокусила ее насквозь… Она сделала это так же бессознательно, как грызла обычно свой палец, или она вдруг поняла, что с ней не тот старик с заячьей губой? Я хотел вырваться на свободу, но не мог и пошевелиться. Сколько я ни рвался, все было напрасно. Плоть наших тел срослась…
Я думал, она сошла с ума. Во время борьбы я вдруг резко дернул руку и ощутил, что нож, который я так и не выпускал из руки, впился где-то в ее тело. В лицо мне хлынула теплая жидкость, она закричала и отпустила меня. Что-то теплое наполнило мою горсть, я сжал это в горсти и отбросил нож. Рука моя освободилась, я стал водить ей по ее телу. Оно постепенно холодело. Она умерла. Тут я раскашлялся, но это был не кашель, а сухой, резкий смех, от которого мурашки бегут по телу. В страхе я накинул халат и пошел в свою комнату. При свете ночника я разжал горсть и увидел на ладони ее глаз. Все мое тело было залито ее кровью.