Вот так же вышвырнул Фрэнк Дэвероу из памяти то, что произошло душной вьетнамской ночью. Хотя удалось это не сразу — зов Ника Паркера еще долго стоял у него в ушах, отчаянный, умоляющий зов.
Иное дело Билли: о сыне Фрэнк думал часто и мечтал перевезти его к себе в Рино, но тут все упиралось в Линн, которая наотрез отказалась отдать ему мальчика после развода. Это было для Фрэнка Дэвероу непреходящей болью, и лекарства от нее найти не удавалось. Он любил представлять себе, как они с Билли гуляют по парку, мастерят что-нибудь вместе или возятся с аквариумом, — и не было ничего горше этих бесплодных грез. И отрекаться от столь тяжкого креста Фрэнк не хотел — да и попросту бы не смог, даже при всем желании.
А память о Линн долго торчала в сердце острой саднящей занозой, но постепенно уколы ее притупились, а затем и вовсе сошли на нет. Их связывало очень многое: почти пятнадцать лет супружеской жизни да плюс еще период доармейского ухаживания, когда Фрэнк упорно и терпеливо пытался добиться расположения этой тоненькой белокурой девушки.
Они познакомились за пару лет до его призыва в армию — и были те годы сущим наказанием или нелепой комедией. Это как посмотреть. Какой-нибудь правоверный моралист, пожалуй, только порадовался бы на их тогдашние взаимоотношения — во всяком случае, на то, как вела себя Линн. Она была неприступной скалой, заколдованным замком, держащим круговую оборону фортом, а Фрэнк вился кругом назойливым комаром, безуспешно пытаясь найти хоть какую-нибудь брешь в непроницаемой железобетонной стене. Максимум, чего он добился, — это разрешения поддерживать ее за локоть во время перехода через улицу, но, как только они ступали на тротуар, рука девушки моментально выскальзывала из его пальцев.
Фрэнк порой проклинал все на свете, когда, проводив Линн после киносеанса, возвращался домой по темным улицам и едва передвигал ноги из-за нестерпимой ломоты в самом пылком и возбудимом месте своего организма. В такие минуты он ругал свою целомудренную подружку последними словами и в мыслях уже был готов либо навсегда закаяться встречаться с Линн, либо грубо и дерзко изнасиловать эту чертову недотрогу при первой же возможности. Но когда видел ее снова, все эти поползновения тут же исчезали бесследно, и монотонная осада начиналась сызнова.
Постепенно он даже возгордился, что имеет дело со столь высоконравственной особой. Возможно, в этом была доля мазохизма, но Фрэнк влюблялся в Линн все больше и больше, хотя таковое обстоятельство никак не мешало ему находить плотские удовольствия на стороне, разряжая свой измученный воздержанием аппарат в случайно подцепленных шалашовок, раздвигавших ножки без долгих уговоров. С ними он бывал бесцеремонен и ненасытен, словно бы отыгрываясь за неумение покорить Линн. Одним такая безапелляционная агрессивность нравилась, другие обзывали Фрэнка садистом и мужланом, но его мало трогало мнение всех этих проходных пассий: по-настоящему он вожделел только Линн.
Она превратилась в его сладкое проклятье: Фрэнк совершенно терял голову, улавливая девственный, молочный запах ее тела, видя ее скромно сдвинутые круглые коленки и нетронутые груди, выпирающие под платьем. Он не мог позволить себе ни единого сомнительного прикосновения, ни какого-либо нескромного взгляда — и ощущал себя рядом с чистейшей Линн гнусным распутником, мерзким животным, недостойным находиться подле столь невинного существа.
И пожалуй, самое обидное заключалось в том, что Линн при этом постоянно признавалась ему в любви, не чуралась называть его милым, дорогим, единственным, но тело ее по-прежнему оставалось запретной зоной.
И тем сильнее было потрясение Фрэнка после того, что случилось за три дня до того, как он надел солдатскую форму…
Он редко напрашивался к ней в гости, зная по горькому опыту, что в родных стенах она особенно сдержанна и чопорна, но на сей раз Линн сама пригласила его зайти на чашку чая. На сердце у Фрэнка было совсем невесело: в кармане шуршала призывная повестка, предстояло скорое прощание с гражданской жизнью, с утехами юности, да и учебу приходилось откладывать на потом… А Линн в этот день была как-то особенно задумчива и молчалива, — но Фрэнк совершенно не подозревал, что творится на душе у девушки.
Они долго пили чай с крекерами и мармеладом, разговор как-то не клеился, и Фрэнк наконец попросту уткнулся в номер «Нэйшнл джиогрэфик», лениво перелистывая страницы журнала.
— Я пойду приму душ, — сказала Линн, и он только небрежно кивнул в ответ.
Что ж, денек и впрямь жаркий. Он с раздражением рассматривал на снимках в журнале крутые крупы газелей, щиплющих зеленую травку, — они вдруг напомнили ему своим абрисом похотливые женские бедра. Ну вот, подумал Фрэнк саркастически, так скоро и до скотоложства дойду, до зоофилии — с этой неподатливой девчонкой.
Вдруг до него донесся шум води в ванной, и он напрягся всем своим существом, представив себе, как сбегают струи воды по свежему упругому телу Линн, как усыпана бисеринками капелек ее высокая грудь, как темнеют, влажнея, волосы на лобке… Фрэнка даже передернуло от столь откровенного видения, я его невостребованный дружок беспокойно шевельнулся в джинсах.
Нет-нет, нужно выбросить это из головы — только лишние мучения, не нужно себя дразнить несбыточными картинами. Он с отвращением швырнул журнал на столик.
И тут вышла Лина…
Фрэнк оторопел: она была совершенно обнаженной, лишь полотенце свисало через плечо, — и она шла к нему. Лицо ее было бледным и напряженным, но глаза неудержимо сияли, а на губах пробивалась ласковая улыбка.
— Ты что? — растерянно выдавил из себя он, а Линн все приближалась, и вот она уже совсем рядом, и Фрэнку казалось, что его взволнованное дыхание достигает нежной кожи ее живота, покрытой мелкими зябкими пупырышками.
— Я иду к тебе, милый, — шепнула Линн — и ее слова громом отдались в ушах Фрэнка.
Он не помнил, как скинул с себя одежду, все смешалось в его помутившемся сознании — успел только заметить, как Линн, расстеливая полотенце на диване, украдкой бросила взгляд на его набухшее мужское достоинство и зрачки ее чуть расширились.
И вот ее стройное белоснежное тело раскинулось перед ним — желанное и желающее.
Фрэнку приходилось прежде ломать целки — и никакого кайфа он в этом не видел: тупое и неблагодарное занятие. Тут, однако, был совсем иной случай: не целку он ломал, но — лишал девственности, и торжественная ответственность этого момента была ему полностью внятна.
Он долго целовал Линн, чувствуя, как ее свежее тело робко подрагивает под его осторожными губами, как постепенно расслабляются ее ноги, а груди, наоборот, крепнут, наливаются тяжестью, — и не узнавал сам себя. Он ли это, безжалостный трахальщик, привыкший ставить девок на уши, хлестать их по щекам и ягодицам, пихать свой наглый член в раззявленные рты? Оказывается, он совсем другой: ласковый, осторожный, бережный…
И когда настал наконец момент соития и его алчущий жезл, проникнув в святая святых любимой, ощутил неподатливую преграду, он нежно зашептал на ухо Линн что-то бессвязно-страстное — и вошел в нее мягко, одним сильным тычком, и заглушил ее короткий вскрик влажными горячими поцелуями…
Потом они долго лежали рядом, соприкасаясь бедрами, и когда Фрэнк решился наконец взглянуть на Линн, то увидел, что ее лицо словно светится изнутри, неуловимо изменившись, и понял, какое же это чудо — сотворение женщины.
Она попросила еще — и он смутился:
— Тебе же будет больно…
— Нет, нет, — жарко шептала Линн, притягивая его к себе-
И он выполнил волю любимой, взяв ее уже более сильно и настойчиво, все более распаляя пробужденную плоть Линн. Она почувствовала эту разницу очень хорошо и даже начала неумело подмахивать, стараясь, чтобы Фрэнк вошел в нее как можно дальше, и он постарался на славу, вламываясь, в жаркие глубины ее лона. Жалел об одном — что диван слишком мягок, податлив: чем сильнее был напор Франка, тем глубже погружалось тело Линн в этот предмет мебели, явно не рассчитанный на занятия бурным сексом.