- Конечно, - отвечают братья хором так, словно ни единого сомнения быть не может.
И я смеюсь! Обнимаю Платона максимально осторожно, льну к груди, целую в щеку. Гарью от него несет. Ну и ладно.
То тосолом, то гарью.
Ну и ладно!
Ничто в мире от него не отвадит. Никогда и ничто.
- Кольцо на твоем пальчике, кис, и правда на месте, - говорит Платон в полголоса. - Правда вся-вся моя? А я без кубка в этом сезоне.
- Богом молю тебя, замолчи. Просто заклинаю! Я знаю, где болит, и куда при необходимости нажимать!
***
Максим заглядывает в палату минут через двадцать. Протягивает мне кофе, жмет здоровую руку Егору. Платон протягивает ему кулак, потому что кисть замотана полностью, лишь кончики пальцев торчат с потемневшими ногтями.
Когда знакомлю двоих самых близких мужчин своей жизни практически не нервничаю. Всё происходит легко, просто, быстро. Словно иначе быть не может. Меня не смущают ни обстоятельства, ни больничная палата. Я не боюсь гнева Максима, не нервничаю из-за возможной реакции Платона.
И тот снова не подводит: ведет себя доброжелательно, открыто и крайне во мне заинтересованно. Вот только аккуратно меня приобнимает, словно Макс может схватить и силой унести, словно с перемотанными руками надышавшийся дымом Платон хоть что-то может с этим сделать, хоть как-то удержать. Он бессмысленно страхуется, и это выглядит трогательно. Я там, где хочу быть.
Платон ставит моего брата, на минуточку — московского депутата - перед фактом, что как выйдет из больницы, будет просить моей руки.
Макс теряется от такой наглости, брови приподнимает, кивает слегка неуверенно. И потом, чуть позже, когда я выхожу его проводить в гостиницу, говорит:
- Ты что парню про меня рассказала, сестрица? Он только из-под наркоза, а уже требует твоей руки и сообщает о намерениях. Я хотел вообще-то познакомиться и пожелать здоровья.
- Ну я сказала, что ты злобный страшный цыган, у которого гонора и власти полные карманы.
Максим морщит лоб и закатывает глаза, я скрещиваю руки.
- Ну а что, не так?
Пожимает плечами, но выглядит довольным.
- Мужик-то твой не испугался старого цыгана. Смелый, значит, раз ты так ему сказала, а он осмелился при мне обниматься.
- Смелый. Очень классный. Самый лучший. Я наверное в сентябре за него выйду, Ба-Ружа всегда говорила, что это плодородный месяц. Богатый. Может, дети быстро родятся.
- Что? Дети? Погоди-ка, - прокашливается, перепугавшись. - Зачем так спешить.
Вздыхаю, не комментируя.
- Так больно ему, Ману, а у меня душа за него рвется. Так рвется, в клочья просто.
- Ты слышала, что я сказал? Тебе рано еще замуж и вообще...
- Ману! - всплескиваю руками.
- Ладно, потом договорим. - Он вздыхает, потом обнимает меня. - Не могу я тебя никому отдать, ты же моя сестренка. Все эти мужики, отношения, не дай бог плотские — это не про тебя.
- Да пошел ты, - обнимаю его тоже. - Я так мечтала об отношениях, особенно о плотских.
- Господи, - вздыхает он. - Сотрите меня память.
Мы размыкаем объятия, и я смеюсь немного нервно.
- Мне двадцать четыре.
- А выглядишь на шестнадцать.
- Я его очень люблю.
- Посмотрим, - смягчается Макс.
***
На следующий день я приезжаю пораньше, чтобы помочь Платону с завтраком. Они с Егором чувствуют себя значительно лучше — спасибо хорошим комбинезонам, пострадали не так сильно, как могли бы. Все еще под обезболивающими, потому слегка заторможенные.
Медленные. И от того забавные.
Егор молча черпает ложкой безвкусную кашу. Вяло жует и глаза закатывает, когда мы с Платоном флиртуем. Я кормлю его с ложки, он слегка смущается, от того, что находится в столь беззащитном состоянии. А я умиляюсь. Он злится, я звонко хохочу.
- Может, мне выйти? - делано вздыхает Егор.
- А ты можешь? - заинтересованно уточняет Платон.
Егор качает головой, опускает глаза.
- Прости, - говорю я быстро. - Не хочу дразнить тебя.
- Любовь прошла, завяли помидоры, - тянет Егор. - Веселитесь, меня отпустило.
- Серьезно? - изгибает Платон бровь.
- Я еще до гонки хотел сказать, но не нашел минуты. И еще... кажется, я на кое-кого запал.
- Да ладно? - мы синхронно поворачиваемся к нему.
- Мы переписываемся, - говорит, показывая мобильник. - Не знаю правда, что там на лице будет после того, как повязки снимут. Если не совсем стрем, то...
Договорить он не успевает, потому что дверь открывается. На пороге - Людмила Михайловна.
Она окидывает помещение быстрым взглядом и хватается за сердце. Выглядит ужасно — лицо серое, волосы взлохмаченные. Контраст с нашей уютной, хохочущей троицей колоссальный. Воздух будто гуще становится, а свет — скуднее.