— Вроде вижу, — говорит.
Снова касается языком губ, теперь не морщится, но все равно сплевывает.
— Ты как так? Еще механик, называется. Тебе вообще можно поручать работу над нашим пластиком? Или ты в котле сваришься, как Джокер, и будешь безумным? Страшный, еще и безумный. Такое себе.
— Ты можешь заткнуться? Красивая, но капец какое трепло.
— Я?!
Платона передергивает, видимо от холода, у него крупные мурашки. Я решаю посмотреть, что с шеей и плечами. Нет ли волдырей.
На груди волдырей нет, но есть много волосков, мокрых, прилипших к коже. Широкая, мужская такая грудь, как у всех, ничего необычного. Несколько родинок и шрамов. Дорожка волос уходит вниз. По идеально плоскому животу, через пупок. Ниже...
А ниже у Платона Игоревича стояк. Да такой, что я, вмиг ошалев, зависаю на целую секунду. Твердый, здоровенный член, будто даже пульсирующий. Резко вверх.
— Я такую эрекцию только в порно видела. Это все мужики так реагируют на ощущения от химожога или только ты один особенный?
Иглами по коже прокатывается дурная мысль, что я несу чушь.
Пустое сердце мечется за ребрами. Смутившись, я резко отворачиваюсь.
Платон пальцами касается шеи. Вздрагиваю. Его смелость поражает, а его мама будет долго и горько плакать, когда я посажу Смолина за домогательства.
Ненавижу. Ни за что на свете. Дрожу. Ему надо уйти. Немедленно.
Пустота внутри такая, что пережить ее невозможно.
Платон крепко обнимает со спины. Так запросто и естественно, словно всю жизнь так со мной делает.
Потрясенная, оборачиваюсь, он наклоняется и, обхватив за подбородок, целует.
Горячие губы накрывают мой рот. Заминка длится секунду. Именно столько нам нужно, чтобы привыкнуть друг к другу.
В следующую — я доверчиво льну к нему, а Платон, заполучив меня в объятия, срывается.
Руки летят по телу, сминают, гладят, трогают. Языком он ведет по губам, раскрывая. По-мужски страстно и требовательно, быстро. Поцелуи сладкие, жгучие, сворачивающие все внутри в тугой узел.
Пальцы впиваются в мою спину и ягодицы, Платон вжимает меня в себя, кожа к коже. И я ощущаю мощнейший взрыв, после чего давящая бездонная пустота заполняется пламенем.
Спешка, скользкий пол, брызги воды. Пышущее жаром тело. Страсть как кислота растворяет разум.
Я становлюсь одновременно беспомощной и предельно значимой. Платон хватает меня с голодом и потребностью, напор сносит крышу. Целуемся и дуреем. Сама его трогаю — грудь, плечи, обнимаю за шею крепко, так, словно только мой. Он делает то же самое, и мы прерываем поцелуй на мгновение, чтобы просто крепко-крепко обняться. Словно заполняя пустоту друг друга.
Платон снова целует, а я вцепляюсь в его плечи, прикусываю губу. Ему по фигу. Пальцы растопырил и ведет по коже. Полотенце падает. Господи. Он холодный из-за душа, а внутри кипит все.
Платон. Платон Смолин.
Меня с головой поглощает черная вода, я отдаюсь ей.
Обнимаемся хаотично. Я щипаю его, он в ответ облизывает шею, ключицы. Словно его я. Дрожу. Трясет. Его дыхание горячее. Платон обхватывает ягодицы рукой. Задница у меня приличная, а он как-то одной ладонью умудряется накрыть. Гладит, стискивает до боли. Заставляет прильнуть теснее, наступает. Зажимает в угол. Эрекция пульсирует, она каменная, чувствовать ее кожей больно. Как елозит по животу, едва не царапает. А Платону будто просто больно. Все время больно — так чувствую его я сама.
Хотя не эмпат. Не эмпат я!
Он пьет меня, поглощает. И, как истинной жертве нарцисса, мне кажется, что за последние полтора года впервые живу и дышу! Хватаю его, насыщаюсь, расцветаю сотней весенних бутонов.
Вода льется, мы жадно дышим, обнимаясь и облизываясь. Кожа Платона горячая, гладкая, сам он крепкий. Спортсмен.
Хрипит что-то в губы, а потом резко толкается бедрами, врезаясь в меня членом. И такой он у Платона твердый, что я мгновенно по-девчачьи всхлипываю, воображая, что еще немного, и Смолин поменяет позицию. Толкнется уже ниже.
Внизу живота печет и пульсирует. Я чувствую, что мокрая вся, готовая для этого кретина.
Просыпается благоразумие. Швыряет в реальность. Я осознаю, что потом будет, что ждет меня. И так больно кусаю Платона за подбородок, который ласкала, что он отшатывается.
На следующем ударе сердца наши глаза встречаются. Его — темные от похоти, суженные. Почти злые. Я читаю в них желания, вижу, что он хочет со мной сделать прямо здесь. И хочу этого больше всего на свете.
Полтора года терапии с легкой руки Смолина отправляются в задницу!
Я наклоняюсь и юркаю вбок, выскальзываю из ловушки.
— Эй! — Отпихиваю.