– Ты что ж это, мама дзагла,[6] лезешь в давно закрытые дела? Заняться на новом посту нечем?
«Откуда узнал, как?.. Должно быть, этот кабинет на прослушку поставил…»
– Не понял, Лаврентий Павлович…
– Все-то ты, мама дзагла, прекрасно понял! Какого… в дело «невидимок» полез?! Только сел в кресло – и уже жопа чешется? Полно шпионов вокруг, а он, засранец, полез в исторические изыскания! Других, понимаешь, забот у него нет!..
– Вас понял, товарищ… – «Как бишь там его теперь?» – Товарищ генеральный комиссар государственной безопасности![7]
– Ну и хорошо, что понял. А то, понимаешь ли, шени мама дзагла…
В последних словах нарком услышал даже некоторую теплоту, теперь они как бы намекали на их с генеральным комиссаром землячество.[8]
Всё. Гудки отбоя.
– Что уши развесил?! – прикрикнул на адъютанта нарком.
– Виноват, товарищ народный…
– Свободен.
– Есть!
Когда за адъютантом закрылась дверь, нарком придвинул к себе огромную, как корыто, служащую именно для определенных целей пепельницу, и собственноручно спалил над ней и то анонимное письмо, и тонкую папочку с одним-единственным листочком – личное дело этого самого старшего лейтенанта госбезопасности Слепченки, имени которого – нарком в этом поклялся себе – он больше никогда не вспомнит.
Затем открыл форточку, чтобы проветрить кабинет от дыма и вони, а после того, как все это вылетело на февральский воздух, он, закрывая форточку, уже добросовестно не помнил, что́ унес вместе с собой этот дым.
Не было ничего.
Уже несколько дней Н. Н. Николаев сидел в новом кабинете, совсем в другом здании, поскольку недавно был переведен из НКГБ в Главное разведывательное управление Генштаба. Вместе с новым кабинетом и новой должностью он получил и новое звание – генерал-майор, лишь фамилия осталась, хоть и не родная, но прежняя, уже привычная, с прикипевшими к ней буквами Н. Н., которые он почему-то даже в мыслях непременно к ней приставлял.
Хотя перевод произошел с некоторым, пожалуй, понижением в звании,[9] генерал Н. Н. Николаев был этим переводом вполне доволен. Он всегда считал себя, а иногда и называл вслух служилым человеком отечества, но если там, на прежнем месте, приходилось всячески ловчить и врать, чтобы отбиться от псовой службы отдельным малосимпатичным личностям и отдаться именно этому служению, то здесь он сразу почувствовал себя на своем месте. В отделе, где он теперь служил, ни из кого не выбивали липовые показания, не раздували отчетную цифирь изловленных злодеев; цифры здесь, впрочем, тоже были, но совсем другие, конкретные, добытые совсем иным путем, от людей, находящихся за кордоном и уже забывших свои подлинные имена и фамилии, так же, как он сам, генерал Н. Н. Николаев, когда-то прочно забыл. Эти цифры обозначали число танков, самолетов, дивизий и т. д., и цифрам этим можно было доверять.
Сейчас генерал Н. Н. Николаев сидел, склонившись над расшифровкой одного из таких сов. секретных отчетов, полученного из Германии, изучая число танков и дивизий, начавших перемещаться к нашим западным границам.
В общем-то, количество это было не таким уж пугающим – меньше семидесяти дивизий, тысячи полторы танков. Да он знал и из других источников, что Германия, даже развернись она сюда, на восток, во всю свою мощь, сможет выставить и того, и другого едва-едва вдвое больше. Это против наших двадцати тысяч танков и трехсот дивизий, уже существующих, а о таком чуде, как танки КВ и Т-34 Германия пока что, в сорок первом году, не может и мечтать.
В том, что война с Германией непременно будет, он, Н. Н. Николаев, не сомневался – вот только когда, когда? И, несмотря на наше колоссальное превосходство в технике, боялся этой войны.
В недавней Финской войне наше превосходство было еще более разительным, а чем все обернулось? Бывало, нашу дивизию блокировали два взвода финских лыжников; дивизия сидела в лесу и посылала панические радиограммы: спасайте, мы окружены! И расстрелы командиров перед строем не прибавили армии боевого пыла. Генерал Н. Н. Николаев опасался, что и в начале грядущей войны дело будет обстоять ничуть не лучше. Он понимал то, чего, кажется, не понимали там, в Кремле: техника воюет не сама по себе, воюют люди. А вот что касается людей…
Нет, он не считал русских людей трусами, да и ни один враг ни в какую войну за трусов их не держал, – но уж больно пригнуло, прибило их к земле последнее страшное десятилетие. Армия состояла большей частью из крестьян, из тех, кто еще детьми видел и расстрелы, и голод, порой доводивший до людоедства. Большая ли охота им, повзрослевшим, отдавать жизни за такую власть? Просто они еще не знали, что в рейхстаге сидит людоед ничуть не более гуманный, чем сидящий в Кремле.
9
Его прежнее звание «старший майор государственной безопасности» соответствовало примерно воинскому званию «генерал-лейтенант».